Тимур Зульфикаров - Земные и небесные странствия поэта
И тут она встает с бурки и она нагая вся, но не помнит, не знает этого и подходит мягко неслышно к дервишу и шепчет:
— Джамал-Диловар муж мой ты вернулся?
И что ж ты не помогаешь мне от насильника этого?..
И муж ее Джамал-Диловар мучительно немо глядит на нее и силится улыбаться.
И силится силится тщится тщится улыбаться он ей…
Ибо не может иного.
…Жена моя Анастасия хранительница я убитый весь…
Меня безбожники бесы Руси антихристы заживо бросили забыли забили в вилюйскую сибирскую рождественскую прорубь иордань.
Мусульманин певец знойный ишачий резаный иль не хочешь окреститься повеселиться попеть попотеть в проруби нашей русской?..
И так Русь ныне заботится печется об иных малых народах и их певцах…
Ох, да!.. Оле!.. Гойда!..
Я там в проруби сразу померз помер встал навек на дне воды этой…
И потек веселый подо льдами и восстал распухший утопленник в другой проруби…
И навека потерял застудил голос…
А ныне иду путями загробными в Кербелу в Мекку на дорогу хамаданскую предков моих шиитов…
Бисмиллои рахмани рахим!..
Но всякий убиенный усопший однажды посещает дом свой…
И я пришел жена моя…
И не могу помочь тебе от насильника этого от удава ката убивца мого…
Убитые на земле идут по земле из иного мира в дом свой и их множество.
Убитые на воде плывут идут по воде и их немного и я пришел в дом мой по рекам раньше многих…
Но не могу помочь тебе от палача этого…
…И тут вилюйский соболь вновь заверещал затосковал засвистал и стал метаться под чапаном Джамала-Диловара…
И стал грызть есть ему грудь и руки его и когтями рвать брать точить его, но не было крови на теле, ибо мертвое было…
И тогда Анастасия увидела, что усопший перед ней…
…Жена моя Анастасия мученица агница другиня светлая моя!..
Там в Сибири, в лагере как и по всея Руси голод был и звери из тайги приходили к нам и этот зверь привязался ко мне…
И я кормил давал ему от лагерной утлой пайки моей и увязался он за мной на загробные пути мои…
Одно лишь верное существо было со мной на земле и вот оно пошло за мной в небытие мое…
— Джамал-Диловар бедный замерзший заиндевелый захожий муж мой и я не верила в смерть твою, а ждала тебя, а теперь пойду за тобой…
…О сон мой! ой ли? ай ли?..
И!..
…И вот я вхожу в осеннюю студеную медленную вялую до дна прозрачную реку Кафирнихан-Ад…
И форели уснулые квелые ластятся к моим ногам и не дают мне войти в стремнину пагубную реки моей…
…Поэт! Тимур-Тимофей! Певец Руси и Азии! И ты брел в крещенских лютых одичалых владимирских полях в суздальском ополье и были мраз и глад на Руси такие, что вороны гладные младые вились клубились над тобой аки над мышью пшеничной ржаной полевой и тебе стало жаль их и тогда ты разделся донага и лег в снег и сказал:
— Родные гладные вороны Руси ядите меня ядите рвите тело мое, — но отошли они от тела живого его и не стали есть тело его живое жертвенное…
Ай Русь кто напитает человеков твоих?..
Человек с Руси беги!..
Кто даст голодным невинным воронам твоим?..
Ворон с Руси лети!..
…О сон мой! О Господи! О какое счастье что это сон? сон? сон? сон?…
И Генералиссимус поднимает над Анастасией хунзахский кинжал с унцукульской резной серебряной ручкой…
…Тираны, вожди и вы хотите, чтоб песнь Поэта была лишь резной расписной серебряной ручкой рукоятью на вашем смертном необъятном ноже кинжале?.. да! да! да!
Вождь — это лезвие разящее тайное сокрытое в теле жертвы, в теле народа, а поэт — сладкая райская серебряная певучая зримая явная рукоять ручка! да?.. да!..
Воистину так!..
— Анастасия, ложись в бурку.
— Тиран, но глядят на нас убитые умерщвленные удавленные замороженныя распухшие утопленники твои!.. Иль не видишь — ими полна кибитка моя ночная. Ими полна твоя адова держава. И убитых более чем живых… Иль не видишь, Бес Диавол, убитого мужа моего?..
И тогда Он держит готовит двуострый нагой змеиный кинжал над ней.
— Анастасия, впусти меня — иль впустишь кинжал.
Анастасия, ты полноводная дальная родная моя река а я прибрежный валун камень…
Анастасия залей затопи забери залей закачай как в люльке…
Анастасия…
Кеко-Кетэвана матерь матерь грешная моя моя моя…
И он гортанно косо хищно убого шепчет молит закрывши убито рыжые лисьи волчьи глаза:
— Кеко-Кетэвана матерь моя моя моя…
И Он шепчет грузинские слова матери своей, а потом осетинские слова самоубийцы Абалла-Амирхана-Хазнидона: «Ха! Бар! Аж дау уаржын Аж дэн дон…»
А потом совсем заходится захлебывается он, потому что идут из него, как языки пламени из ночной горящей избы сакли как в рвоте огненной нутряной пенной древлие слова сгинувшего в веках каменного племени Аланов-воинов, которые все от детей до старух погибли изнемогли в кровных сечах-резнях и войнах мясобойнях с персами турками армянами и не сдались гордые непоклонные и за это обратились окаменели стали мшистыми острыми сонными валунами камнями в родных навек ущельях своих…
А потом в сонной пене как вырванные рекой с корнями прибрежные деревья в ночь половодья понеслись из него давно забытые языки древних персов армян турков…
А потом содрогаясь трясясь мутясь стал он сонно мучительно рвотно тяжко шептать слова санскрита, а потом языки глаголы гиблых монголов китайцев ариев ариев ариев…
Тогда Анастасия взяла кинжал из его судорожных палых рук, как снимают с ветви осенней обвялой осмяглой переспелую квелую долгую томную утомчивую ура-тюбинскую грушу…
Он спал уже, потому что ярые замогильныя многие предки племена народы воины его прошли чрез него как чрез малый караван-сарай придорожный как чрез рухлую саклю чрез усталую душу его развалили его разрушили растоптали тьмы всадников кибиток кочевых орд римских легионов гибельных гробовых пенных конниц человечьих печальных вековых военных обреченных кровавых стад стад стад…
Он спал уже…
Невиноватый божий заблудший человече…
В чем вина твоя, если ты родился сбылся великим тираном притеснителем убивцем людей и народов? в чем?
Знает лишь Господь!
…Сон сон сон сон сон… Увы… Сон ли?.. Ой ли?.. Дите спишь ли ты дите?.. Ой?..
Сон в кибитке родной ночной… Сон…
Сон в кроватке кривой железной святой бездонной… ой…
Дите ты спишь а матерь твоя навек прощается с тобой…
И Анастасия говорит шепчет, чтоб кровное дитя не слышало ее…
И Анастасия шепчет а в руке ее кинжал нож хунзахский алчный гиблый переспелый нож.
А Анастасия шепчет:
— Отче! Дальный р’одный! ой возьми меня с собой. Устала я тут.
И когда призовешь мя от трудов тягот земных к небесному успокоению?
Когда Отче?..
Устала я от неверных дождливых земных русских и азийских пыльных несметных путей дорог…
Хочу на пути небесныя, где нет земной пыли и тьмы дождливой.
Когда Отче?..
А Анастасия мучается мается с ножом, ибо не знает, куда деть его.
Не знает еще еще еще еще…
…Матерь матерь мама мати мааа… да побудь побудь побудь помедли со мной со твоим спящим (ой ли?) дитятей дитем…
…А Анастасия мучается мается с ножом, ибо не знает еще…
Но уже молится она, но уже уже грядет срок, но уже близится срок, но уже грядет исход…
И Анастасия молится в кибитке ночной:
— Отче устала утомилась я от дорог стезей руських. Аз ведь днипровская сарафанница византийськая дальная полянка беглянка…
И устала от стезей Руси многокровавых.
Господь мой егда же призовешь мя мя мя от трудов земных к небесному успокоенью к небесным блаженным селеньям?
Егда Господь мой?..
И Анастасия молится в кибитке ночной с ножом своим и уже знает она, куда деть его…
И уже не мучается не мается она, а уже улыбается уже воздымается возвышается в кибитке низкой своей…
И уже саманная ночная глиняная кибитка мазанка журавлиная азийская кибитка ковчег ночлег убиенных усопших уже сия кибитка мала низка для Нея!..
Уже Она птица необъятная небесная в рухлых малых земных душных тенетах мережах засадах сетях пленицах силках…
Да!..
И Анастасия уже просветленная дальняя горняя уже осиянная восшественница молится в кибитке ночной:
— Егда Господь мой?..
Гляди Отче — коса моя златая почахла на ветрах и стала аки солома ломкая…
И побились потратились порушились источились древлие сарафаны кумачники терема заветные мои…
