Амос Оз - Картинки деревенской жизни

Двадцать лет тому назад у Далии и Авраама родился их единственный сын Янив. Он был ребенком, часто искавшим уединения, а когда подрос, то стал постоянно запираться в своей комнате. Когда я приходил в гости к его родителям, Янив любил прижиматься головкой к моему животу, устраивая себе маленькую пещеру под моим свитером. Однажды я принес ему в подарок черепаху. Четыре года тому назад, когда было ему шестнадцать, мальчик вошел в спальню родителей, заполз под их кровать и выстрелил себе в лоб из отцовского пистолета. Полтора дня искали Янива по всей деревне, не зная, что он лежит под родительской кроватью. Далия и Авраам ночью спали в своей постели, не зная, что тело их сына находится прямо под ними. Женщина, помогавшая им по хозяйству, пришла на следующий день убирать в спальне и нашла его. Он лежал свернувшись, будто уснул. Не оставил после себя никакого письма, поэтому среди друзей высказывались разные мнения. Одни говорили так, а другие — совсем иначе. Далия и Авраам учредили в память о Яниве скромную стипендию для учащихся вокалу, потому что Янив иногда пел в хоре деревни Тель-Илан.

Через год или два после смерти сына Далия Левин начала заниматься всякими духовными практиками, принятыми на Дальнем Востоке. Она заведовала библиотекой в Тель-Илане, и по ее инициативе в библиотеке открылся кружок медитации. Раз в три недели она устраивала в своем доме вечера, на которые собирались любители хорового пения. И я тоже участвовал в этих вечерах, и поскольку все уже примирились с моей устоявшейся холостяцкой жизнью, то любезно и радушно принимали тех моих спутниц, что сопровождали меня иногда на эти вечера. На сей раз я пришел один, принес хозяевам дома бутылку мерло и собирался усесться в своем постоянном углу, между книжной полкой и аквариумом.

Далия была душой певческих вечеров, проводившихся в ее доме: организовывала, обзванивала, приглашала, рассаживала, угощала, раздавала книжечки с текстами песен, которые сама подбирала, размножала, брошюровала. После случившегося с ней несчастья захватила ее волна лихорадочной деятельности. Кроме библиотеки, медитации и певческих вечеров отдавала она свое время всяким советам и комиссиям, группам йоги, семинарам, собраниям, заседаниям, лекциям, курсам усовершенствования, обзорным экскурсиям.

Что же до Авраама Левина, то он, напротив, все более и более замыкался в себе, редко выходя из дома. Каждое утро, ровно в половине седьмого, заводил он свой автомобиль, отправляясь на работу в исследовательский центр концерна авиационной промышленности, где все годы занимался проектированием. После работы, в половине шестого — шесть вечера он возвращался домой с работы. Долгими летними вечерами выходил, перед тем как стемнеет, в майке и в спортивных брюках, чтобы поработать час или полтора на своем участке. Затем принимал душ, в одиночестве поглощал легкий ужин, кормил кота и золотых рыбок и усаживался за чтение, слушая при этом музыку и дожидаясь прихода Далии. Довольно часто это была музыка барокко, но случалось, слушал он Форе или Дебюсси. Иногда выбирал задумчивые, лирические джазовые произведения.

Зимою уже темнело в те часы, когда Авраам Левин возвращался с работы. Он, бывало, лежал, не раздеваясь, на ковре у дивана в гостиной, слушал музыку и ждал возвращения Далии. В десять вечера он всегда поднимался в свою комнату. Их общую спальню они заперли после несчастья и спали в отдельных комнатах, в разных концах дома. Никто больше никогда не входил в спальню, и жалюзи на окнах ее остались навсегда опущенными.

По субботам, незадолго до заката, летом и зимой, отправлялся Авраам в длинное пешее путешествие: огибал всю деревню с юга, пересекал поля и фруктовые сады, а возвращался в Тель-Илан через северную окраину. Быстрым шагом миновав старую водонапорную башню, возведенную на трех бетонных опорах, проходил он по улице Первооснователей, поворачивал влево, к синагоге, пересекал парк Первопроходцев, затем улицу Двенадцати Колен Израилевых и возвращался домой по Подъему Водочерпия. Если встречался ему знакомый и здоровался с ним, Авраам обычно отвечал кивком, не произнося ни единого слова и даже не сбавляя темп. А случалось, он вообще не отвечал, продолжая быстро шагать и никого не замечая, ибо целиком был погружен в себя.

Когда я уселся в своем обычном углу, между аквариумом и книжной полкой, кто-то позвал меня по имени. Я посмотрел вокруг себя, но не нашел звавшего. Справа от меня сидела незнакомая женщина лет пятидесяти, волосы которой были собраны в небольшой узел на затылке. Передо мною было окно, а в нем — дождь да темень. Слева за стеклянной стенкой плавали золотые рыбки. Кто звал меня по имени? Возможно, мне только показалось. А тем временем утихли голоса, и Далия Левин сделала несколько объявлений, касающихся распорядка вечера, в частности, того, что ужин будет в десять часов, а сыры и вино подадут ровно в полночь. Объявлены были и даты следующих встреч любителей песни, собирающихся в доме семейства Левин.

Я обратился к незнакомой женщине, сидевшей рядом, представился и спросил шепотом, не играет ли она на каком-нибудь музыкальном инструменте. Она ответила, также шепотом, что зовут ее Дафна Кац и что когда-то она играла на флейте, но уже давно оставила это. И более ничего не добавила. Была она высокой, очень худой, в очках, и руки ее, выглядывающие из вязаных рукавов, казались длинными и худыми. Узел на затылке вполне отвечал стилю прошлых поколений.

А тем временем круг собравшихся начал петь песни, традиционно исполняющиеся в Субботу: «Солнце верхушки деревьев оставило», «Опустилась Суббота на долину Гиносара», «Мир вам, ангелы мира». И я присоединился к поющим, и какое-то приятное тепло разлилось по всему моему телу, словно хлебнул я вина. Обвел я взглядом всех собравшихся, пытаясь представить, кто же позвал меня по имени, но все, казалось, были поглощены пением. Одни пели тонкими голосами, другие, напротив, басили. На некоторых лицах появилась легкая улыбка счастья и удовлетворения. Далия Левин, хозяйка дома, обеими руками обхватила свои плечи, словно обнимая себя. Иохай Блюм начал играть на аккордеоне, а три женщины аккомпанировали ему на флейтах. У одной из них поначалу вырвался какой-то неверный звук, высокий и пронзительный, но она быстро все исправила и играла в полной гармонии с остальными.

После песен, посвященных Субботе, пришла очередь трех или четырех песен о Галилее и озере Кинерет, песен пионеров-первопроходцев, освоителей новых земель. А уж за ними последовали песни дождя и зимы, ибо дождь не унимался, вовсю лупил в окно, и время от времени прокатывались низкие громы, сотрясавшие оконные стекла, а электрический свет как бы заикался на миг, пережидая сверкание молний.

Авраам Левин сидел, по своему обыкновению, на табуретке у двери, ведущей из гостиной в кухню. Он не верил в возможности своего голоса и в пении не участвовал, а просто замирал и слушал с закрытыми глазами: казалось, он готов уловить любую фальшивую ноту и не допустить ее. Иногда он поднимался, не производя шума, заходил в кухню присмотреть за супами и запеканками, подогреваемыми в духовке и на плите на малом огне до десяти вечера, когда наступит перерыв и придет час ужина. Потом Авраам, склонившись, ворошил дрова в камине, а после возвращался на свою табуретку и сидел сгорбившись, закрыв глаза.

Далия призвала всех к молчанию.

— Сейчас, — сказала она, — Альмозлино споет нам соло.

Альмозлино, грузный, широкоплечий, высокий, в очках с черным шнурком, болтающимся на шее, поднялся и исполнил песню на слова Шаула Черниховского «Смейся, смейся над мечтами моими». Природа наградила Альмозлино глубоким и теплым басом, и в его исполнении слова «Смейся, ибо в человека верю я», казалось, обращены из глубин души прямо к нам. И в них звучит боль и некая новая важная мысль. И начинает щемить сердце, словно никто из нас никогда прежде не вслушивался по-настоящему в эту уже давно ставшую народной песню.

После аплодисментов поднялись Эдна и Иоэль Рибак, зубные врачи, похожие друг на друга, словно близнецы: седеющие волосы коротко острижены, губы так сильно сжаты, что вокруг рта образовались складки, придающие лицу ироническое выражение. Они спели дуэтом «Простри крылья свои, вечер», и голоса их сплетались, обволакивали друг друга, словно в парном танце, когда партнеры тесно прижимаются друг к другу. Затем они запели «Приюти меня под крылом твоим». А я подумал, что если даже Хаим Нахман Бялик, наш прославленный народный поэт-лирик, спрашивает в своей песне, «что есть любовь», то как же мы, поэтами не являющиеся, дерзаем искать ответа на его вопрос? Эдна и Иоэль Рибак закончили петь, легко поклонились вправо и влево, а мы вновь зааплодировали.

Наступил краткий перерыв, потому что пришли опоздавшие — Рахель Франко и Арье Цельник. Еще снимая верхнюю одежду, они рассказали всем собравшимся, что буквально несколько минут назад в последних известиях радиостанции «Голос Израиля» сообщили об атаке наших самолетов, бомбивших вражеские цели и благополучно вернувшихся на свои базы. Иохай Блюм положил свой аккордеон на колени и сказал: