Амос Оз - Картинки деревенской жизни
Наступил краткий перерыв, потому что пришли опоздавшие — Рахель Франко и Арье Цельник. Еще снимая верхнюю одежду, они рассказали всем собравшимся, что буквально несколько минут назад в последних известиях радиостанции «Голос Израиля» сообщили об атаке наших самолетов, бомбивших вражеские цели и благополучно вернувшихся на свои базы. Иохай Блюм положил свой аккордеон на колени и сказал:
— Наконец-то.
На это сердито ответила ему Гили Штайнер, что нечего нам радоваться, что насилие порождает только насилие, а месть влечет за собою только месть. Иоси Сасон, агент по продаже недвижимости, высокий бородатый мужчина, заметил насмешливо:
— Так что же ты предлагаешь, Гили? Все спустить им с рук? Подставить им и вторую щеку?
Тут загремел глубокий бас Альмозлино: мол, нормальное правительство должно действовать в подобных ситуациях спокойно, тщательно все взвешивая, а у нас, как обычно, торопливость, опрометчивость и поверхностность…
Но здесь вмешалась Далия Левин, хозяйка дома, предложившая не спорить о политике, а продолжить певческий вечер, ради которого мы, собственно, и собрались.
Арье Цельник, сбросивший тем временем свою куртку, не нашел для себя свободного места, поэтому уселся он прямо на ковре, у ног Иоэля и Эдны Рибак. А Рахель Франко притащила себе скамеечку, стоявшую у вешалки в прихожей, и примостилась в коридоре, за открытой дверью, чтобы не стеснять тех, кто пришел раньше, но еще и потому, что через час ей придется уйти домой, где она без присмотра оставила престарелого отца. Я, со своей стороны, хотел кое-что заметить по поводу бомбового удара, нанесенного нашими самолетами, — у меня было весьма сложное к этому отношение, — но я опоздал: дискуссия угасла.
Иохай Блюм уже растягивал свой аккордеон, и Далия Левин предложила перейти к песням о любви. И тут же сама затянула: «Много лет тому назад две розы зацвели».
И все к ней присоединились.
В эту минуту мне вдруг показалось, что я немедленно должен пойти в боковую комнату, где положил свою куртку поверх горы верхней одежды тех, кто пришел ранее меня, и вытащить что-то из кармана. Мне это представлялось срочным, не терпящим отлагательства делом, но я никак не мог вспомнить, что же должен достать из кармана куртки именно сейчас, и уразуметь, кто, как мне снова послышалось, позвал меня. Худая женщина, сидевшая рядом со мной, полностью погрузилась в пение, а Авраам Левин на своей скамеечке у двери в кухню вновь закрыл глаза и сидел расслабившись, опершись о стену, молчал и не пел.
Мысли мои уносились к пустынным улицам деревни Тель-Илан, иссеченным сейчас дождем, к темным кипарисам, качающимся на ветру, к огням, постепенно гаснущим в маленьких домиках, к напоенным влагой просторам полей, к фруктовым садам с облетевшей листвой. В эту минуту мне казалось, что именно сейчас что-то происходит в одной из темных усадеб и происходящее касается меня, я должен быть причастен к этому. Но что именно происходит? Этого я не знал.
Круг поющих теперь выводил «Если захочешь, я покажу тебе город в серых тонах». Аккордеон Иохая Блюма замолчал, предоставив трем флейтам вести мелодию, на сей раз они играли в полной гармонии, без единой фальшивой ноты. Затем мы запели стих из библейской Песни Песней: «Куда обратился возлюбленный твой, прекраснейшая из женщин». Что же я хотел так срочно проверить и найти в кармане своей куртки? Я не знал. И поскольку так и не нашел ответа, то, преодолев порыв немедленно встать и выйти в соседнюю комнату, запел вместе со всеми «Гранатовое дерево источало аромат», чудесную песню, в основе которой народная мелодия бухарских евреев. Потом зазвучала «Моя любимая, с белой шеей», на слова Яакова Шабтая. Между этими двумя песнями и следующей я наклонился и шепотом спросил Дафну Кац, женщину с худыми руками, сидевшую рядом со мной, что напоминают ей эти песни. Она, словно удивляясь моему вопросу, ответила: «Ничего». А потом, спохватившись, сказала: «Разное». Снова я наклонился к ней и уже было собрался поделиться своими воспоминаниями, но Гили Штайнер укоряющее глянула на нас: мол, что это за перешептывания, я стушевался и стал петь со всеми. У моей соседки Дафны Кац был приятный альт. И у Далии Левин тоже. Рахель Франко пела сопрано. А напротив лился низкий, теплый бас Альмозлино. Иохай Блюм играл на аккордеоне, и три флейты увивались за его мелодией, словно вьюнок, взбирающийся по стволу. Хорошо было нам в эту ветреную и дождливую ночь сидеть в кругу и петь старые песни, песни тех далеких дней, когда все всем было так ясно и понятно.
Авраам Леви устало поднялся со скамеечки и подложил еще одно полено в камин, согревавший комнату приятным, умеренным пламенем. Вернувшись на место, он вновь смежил веки, словно именно на него была возложена обязанность выловить и изолировать среди всех поющих голосов одну-единственную фальшивую ноту. За окном, должно быть, грохотал гром, или это самолеты наших ВВС проносились над нами в бреющем полете, возвращаясь после бомбардировки вражеских целей, но в самой комнате, кроме пения и аккомпанемента, ничего не было слышно.
5В десять Далия объявила перерыв, и все сидевшие в кругу поднялись и двинулись к накрытым столам. Гили Штайнер и Рахель Франко помогали Далии извлекать из духовки запеканки, снимать с плиты кастрюли с супом, и немало людей уже толпилось рядом со столом, где можно было взять одноразовую посуду. А тем временем возобновились беседы и споры. Кто-то сказал, что работники муниципалитетов правы и забастовка их правомерна, но тут же услышал, что в конце концов из-за всех этих вполне правомерных забастовок правительству придется снова печатать деньги и все мы вот-вот вернемся к веселым дням инфляции. На это Иохай Блюм, аккордеонист, заметил, что не стоит во всем обвинять правительство, ведь и рядовые граждане далеко не паиньки, и сам он один из таких граждан.
Альмозлино держал в руке миску супа и ел стоя. Линзы его очков с болтающимся шнурком запотели — суп был горячий. Он заявил, что пресса, радио и телевидение все время занимаются очернительством, искажая общую картину. А ему лично общая картина не представляется столь же мрачной, как средствам массовой информации.
— Можно подумать, — сказал Альмозлино с горечью, — что все мы здесь ворюги, все погрязли в коррупции.
Поскольку Альмозлино говорил низким, рокочущим басом, его слова звучали как-то особенно авторитетно. Толстяк Корман, наваливший себе на тарелку и картофельную запеканку, и запеченный картофель, и котлету, и вареные овощи, каким-то чудом удерживал ее в равновесии на левой ладони, а правой рукой кое-как управлялся с ножом и вилкой. А тут еще Гили Штайнер протянула ему бокал, до краев наполненный красным вином.
— У меня рук не хватает, — со смехом сказал Корман.
И тогда Гили встала на цыпочки и, поднеся бокал прямо к его губам, напоила Кормана вином.
— Вот вы, — проговорил Иоси Сасон, обращаясь к Альмозлино, — во всем обвиняете средства массовой информации. А не устраиваете ли вы себе слишком легкую жизнь?
А я произнес:
— Нужно видеть все в соответствующей пропорции…
Но Корман, у которого одно плечо было чуть выше другого, перебил меня и, не особо выбирая слова, налетел на одного из министров правительства:
— В нормальном правовом государстве подобный субъект уже давно был бы выброшен за борт!
А Альмозлино:
— Минутку, минутку, быть может, ты сначала точно определишь для нас, что называешь нормальным правовым государством?
Гили Штайнер заметила:
— Можно подумать, что наши проблемы замыкаются на одном человеке. О, если бы все они заключались в этом одном человеке… Ты, Иоси, не попробовал запеканку из овощей.
— Отчего же не попробовать? — ответил ей с улыбкой Иоси Сасон, агент по продаже недвижимости. — Сначала расправимся с тем, что уже лежит на тарелке, как говорится, победим турка, а уж потом поглядим, что дальше.
Дафна Кац сказала:
— Все ошибаются…
Но следующие ее слова потонули в шуме, ибо все заговорили разом, а кое-кто — даже громче обычного. «В каждом человеке, — подумал я, — всегда сидит ребенок, каким он был когда-то. В одних — и это несложно заметить — он еще жив, а вот другие носят в себе давно скончавшееся дитя».
Я отошел от группы спорящих и направился с тарелкою в руке поговорить с Авраамом Левином. Он стоял у окна, отодвинув чуть-чуть занавеску, глядел на улицу, на бушевавший дождь. Я осторожно тронул его за плечо, и он повернулся ко мне, не сказав ни слова, попробовал улыбнуться, но у него лишь задрожали губы. Я произнес:
— Авраам… — И спросил: — Почему ты стоишь здесь один?
Он обдумывал мои слова секунду, а потом ответил с сожалением, что ему немного не по себе в многолюдном обществе, когда все говорят одновременно: трудно слушать, трудно не потерять нить беседы.
