Амос Оз - Картинки деревенской жизни

— Коби. — И еще: — Мы должны уже уходить.

Он выпустил ее лицо, рванулся с места, не сводя с нее взгляда, дрожащие его пальцы на ощупь нашли в углу выключатель, мгновенно погас неоновый свет, и тьма объяла библиотеку. «Теперь, — велел он себе. — Если ты не скажешь ей теперь, то будешь жалеть всю свою жизнь. Вечно». Но к страсти и волнению, переполнявшим его и гасившим друг друга, примешивался смутный трепет, желание укрыть ее и защитить. От себя самого.

Раскинутые его руки ощупью нашли ее, замершую за стойкой без движения. Он обнял ее в темноте. Но они оказались не друг против друга: его лицо прижималось сбоку к ее лицу, а бедро — к ее округлому бедру. Темнота придала ему смелости, и он поцеловал ее ухо и висок, но не решился повернуть ее к себе лицом и губами своими найти ее губы.

Она застыла в его объятиях, безвольно опустив руки, не сопротивлялась, но и не отвечала ему. Мысли ее почему-то блуждали вокруг мертвого ребенка, родившегося у нее после пяти месяцев беременности. Преждевременные роды сопровождались тяжелыми осложнениями. И после родов врач объявил ей, что она уже больше никогда не сможет иметь детей. А потом наступили долгие мутные месяцы, когда она обвиняла мужа в смерти ребенка, хотя в подобных обвинениях не было смысла и не было для них оснований. Кроме, пожалуй, того, что он переспал с ней в одну из ночей, предшествовавших родам. Она этого не хотела, но уступила ему, потому что всегда, с самого детства, подчинялась всякий раз, когда сталкивалась с сильной волей, особенно когда это была сильная мужская воля. И не потому, что была она покорной по природе своей, а потому, что сильная мужская воля пробуждала в ней всегда некое чувство уверенности, покоя и доверия, а вместе со всем этим — желание отозваться, откликнуться, согласиться.

Сейчас ее держит в объятиях юноша, которого она не поощряет, но и не останавливает. Она стоит не шевелясь, руки повисли, голова опущена, и лишь тихонько постанывает. Коби не мог себе объяснить, что это — стон удовольствия, знакомый ему по кинофильмам, или, возможно, слабый протест. Но необоримая страсть семнадцатилетнего юноши, одержимого фантазиями и не знающего женской любви, побуждала его бедро тесно прижиматься к ее бедру. И поскольку она была на целую голову ниже его, он притянул ее лицо к своей груди и губами прошелся по волосам ее, легко коснулся жарким ртом одной из ее сережек, словно своими нежными поцелуями пытался отвлечь внимание от движений своих бедер. Стыд не уничтожил наслаждение, а, напротив, только усилил его: в этот момент он, Коби, все разрушает, сознает это, но навсегда сокрушает, уничтожает все. Все, что могло еще завязаться между ним и его любимой. Это тотальное разрушение кружило ему голову все сильнее и сильнее, так что рука его ощупью отправилась на поиски ее груди, однако это повергло его в панику, и он оставил свои намерения. Он с новой силой обнял ее за плечи, не прекращая скольжения своего тела по ее округлому бедру, и тут наслаждение вознеслось, взметнулось ввысь, затопило его всего, сотрясая позвоночный столб. Неуемная дрожь в коленках заставила его еще сильнее схватиться за Аду, чтобы не упасть. Он почувствовал, как живот его увлажнился, и поспешил чуть отстраниться от нее, чтобы не испачкать. В темноте стоял он, объятый дрожью, тяжело дыша, очень близко от нее, но не прикасаясь, лицо его пылало, зубы постукивали, словно в ознобе.

Прервав молчание, Ада мягко произнесла:

— Я зажигаю свет.

Коби ответил:

— Да.

Но Ада не торопилась включать свет. Она сказала:

— Ты можешь пройти туда и привести себя в порядок.

Коби повторил:

— Да. — И вдруг пробормотал в темноте: — Простите.

Он нашел ощупью ее ладонь, и взял ее, и этой ладонью провел по своим губам, и вновь попросил прощения, и так же, на ощупь, проложил себе путь к двери. И выбежал из густой тьмы библиотеки в лучащуюся темноту, что была вне стен, под небесами летней ночи. Половина луны взошла и светила над водонапорной башней, проливая свой бледный полусвет на крыши домов, на кроны деревьев, на тени холмов на востоке.

Ада включила неоновый свет, и глаза ее сами зажмурились от ослепляющего сияния. Одним движением она поправила блузку, другим — свои волосы. На мгновение ей показалось, что юноша все еще здесь, он только вышел в туалет. Но дверь библиотеки была широко раскрыта, и она пошла следом за ним, миновала дверь, постояла на ступеньке лестницы, ведущей на улицу, глубоко вдохнула острый ночной воздух, напитанный слабым ароматом скошенных трав, запахом коровьего навоза и какого-то сладкого цветения, определить которое она не бралась. «Но почему же ты убегаешь, — спросила она про себя, — почему ты ушел, мальчик, чего вдруг испугался?»

Она вернулась в библиотеку. Выключила компьютер и кондиционер, погасила слепящие неоновые лампы, заперла дверь снаружи и направилась домой. По дороге сопровождали ее голоса лягушек и сверчков, нежное дуновение ветерка, несшего с собою легкий запах колючек и пыли. Быть может, этот мальчик снова подстерегает ее за деревом, вновь предложит проводить и на сей раз, возможно, осмелится взять ее за руку или даже обнять за талию? Ей казалось, что его запах, запах черного хлеба, мыла и пота, сопровождает ее. Она знала, что он к ней не вернется, ни этим вечером, ни, по всей видимости, в следующие вечера. Жаль ей было и его одиночества, и его раскаяния, и его напрасного стыда. Вместе с тем она ощутила некую внутреннюю радость, душевную приподнятость, чуть ли не легкий всплеск гордости за то, что позволила исполниться его желанию. Так мало он просил у нее. И если бы попросил больше, возможно, она бы тоже не остановила его. Она глубоко вздохнула. Ей было жаль, что не успела она сказать ему простых слов: «Ничего, Коби. Не бойся. Ты в порядке. Все сейчас хорошо».

Бензовоз не ждал ее у дома, и она знала, что нынешней ночью будет одна. Ее приход в дом приветствовали две голодные кошки, крутившиеся под ногами и настойчиво тершиеся о них. Она беседовала с ними громко, в полный голос, выговаривала им, но вместе с назиданиями осыпала их лаской. Наполнила их миски — каждую в отдельности — и едой, и водой для питья. Затем она зашла в ванную, вымыла лицо и шею, гребнем поправила волосы. Потом включила телевизор — шла передача о таянии полярных льдов, угрожающем уничтожить жизнь в Арктике. Она приготовила себе хлеб с маслом и с брынзой, нарезала помидоры, пожарила яичницу, налила чашку чая. Затем уселась в кресло перед телевизором, перед гибнущей арктической жизнью, ела, запивая чаем, почти не чувствуя, как слезы текут по щекам. Заметив слезы, она не перестала есть, прихлебывая чай из чашки, не оторвалась и от телевизора, только три или четыре раза провела ладонью по левой щеке. Слезы не прекратились, но ей стало легче, и она сказала самой себе те слова, которые прежде собиралась сказать Коби, но не успела: «Ничего. Не бойся. Ты в порядке. Все сейчас хорошо».

Она встала, все еще в слезах, прижала к груди одну из кошек, потом снова вернулась в кресло. Без пятнадцати одиннадцать она вновь поднялась, опустила жалюзи, погасила почти все лампочки.

Коби Эзра бесцельно бродил по улицам Тель-Илана, дважды прошел мимо Дома культуры. Дважды — мимо кооперативного магазина, служившего источником дохода для его семьи. Он зашел в парк Памяти, сел на скамейку, которая уже была влажной от выпавшей росы. И спросил себя, что же она думает о нем теперь и почему, собственно, не отхлестала его по щекам, как он того и заслуживает. И вдруг он взметнул свою руку и с силой ударил себя по щеке, да так, что зубы у него заболели, в ушах зазвенело, а из левого глаза выкатилась слеза. Стыд, словно густая блевотина, заполнил все его тело.

Два парня, Элиэзер и Шахар, его ровесники, прошли мимо скамейки, не заметив его, и он весь сжался, спрятав голову между коленями.

Шахар сказал:

— По ней сразу видно, что она врет. Никто и на пол секунды не поверил ей.

Элиэзер ответил ему:

— Но это была белая ложь, то есть та ложь, которую можно оправдать.

Они удалялись, и только гравий на дорожке поскрипывал под их подошвами. Коби подумал, что никогда не сотрется то, что натворил он нынешним вечером. Даже по истечении многих лет, когда жизнь еще приведет его в такие места, которых сегодня он и представить себе не может. Даже если поедет он в большой город и пойдет искать себе распутную женщину, как рисовалось ему много раз в его фантазиях. Ничто не смоет постыдности того, что натворил он этим вечером. Ведь он мог сидеть с ней в библиотеке и беседовать. И не следовало гасить свет. И если он уже окончательно сошел с ума, вдруг выключив свет, так ведь можно было, воспользовавшись воцарившейся темнотой, высказать свои чувства. Все говорят о нем, что слово — самая сильная его сторона. Он мог бы воспользоваться словом. Читать ей стихи про любовь великого поэта Хаима Бялика или лирику Иехуды Амихая, замечательного современного поэта. Он мог признаться ей, что и сам пишет стихи, даже прочитать одно из них, написанное о ней и для нее. «С другой же стороны, — думал он, — то, что случилось, произошло и по ее вине тоже, потому что она весь вечер относилась ко мне так, как взрослая женщина относится к ребенку или как учительница к своему ученику. Она делает вид, будто просто так, без всякой причины, я жду ее каждый вечер у почты и провожаю в библиотеку. На самом-то деле она знает всю правду и только притворяется, чтобы не конфузить меня. Уж лучше бы она вогнала меня в краску, спросив про мои чувства. Если бы только у меня хватило смелости смутить ее и сказать ей прямо в лицо, что такая душа, как у нее, не должна ничего искать у всяких там водителей бензовозов. Мы с тобой родственные души, и ты это знаешь. Но нельзя исправить того факта, что я родился примерно лет на пятнадцать после тебя. Однако теперь, после того, что случилось, все потеряно. Все потеряно навсегда. А ведь то, что я сделал, ничего не изменило, потому что все уже с самого начала было безнадежно потеряно. Не было у нас ни малейшего шанса. Ни у меня, ни у нее. Никаких шансов и ни тени надежды. Быть может, — подумал он, — уже после армии я сдам на права и стану водителем бензовоза…»