Норберт Ниман - Школа насилия
И тут я увидел тонкую, короткую красную черту под левым соском.
— Доброкачественная. Вчера пришел анализ из лаборатории.
Она соскользнула с дерева и направилась ко мне.
— Ты — единственный, кто об этом знает. — Ее тон был совершенно серьезен. Легкая усмешка отражала скрытую озабоченность, но одновременно и почти забавную боевую решимость. — Кроме мамы, конечно.
Она опустила на грудь безрукавку и присела, чтобы осмотреть мою лодыжку.
В тот момент я не чувствовал ничего. Она могла бы сесть ко мне на колени, дать пощечину, избить, и я бы не сообразил, что происходит.
Через некоторое время она хмуро взглянула на меня.
— А вот с ногой твоей дело дрянь.
И внезапно, как бы абсурдно это ни прозвучало для твоего слуха, мы оба расхохотались.
Хоть и спотыкаясь, но, насколько это позволяли обстоятельства, почти раскованно, мы наконец двинулись в обратный путь. Я, осторожно опираясь на ее плечо, она, обнимая меня за талию. Кроме того, мы все время надолго останавливались, чтобы передохнуть. А Надя говорила и говорила. Она заговорила и продолжала говорить, когда мы вернулись домой и она помогла мне перевязать ногу и осталась до поздней ночи. Она продолжала на следующий день вечером и каждый день и каждый вечер с тех пор. Она, так сказать, все еще говорит.
Хотя я довольно часто ее перебиваю, а Надя задает мне тот или иной вопрос. Например, о тебе. С кем я тут беседую, и чего я от тебя хочу. А ведь она, конечно, успела заметить, что я, в сущности, и сам уже этого не знаю.
Я и вообще-то немногое могу о тебе сказать. Объяснил ей, например, что каждый раз сочиняю тебя заново из любого подручного реального материала, чтобы по крайней мере хоть с кем-то обменяться мнением. Что эта реальность имеет весьма мало общего с настоящей жизнью. Что уже давно ты — единственный способ к ней подступиться, а все прямые подступы замурованы. И я всегда считал, что так происходит со всеми. Что все оказываются перед одним и тем же искусственным горизонтом, к которому я бегу, пытаясь заставить тебя отвечать. Чтобы таким вынужденным окольным путем пробиться к цели. И так далее, и так далее.
Но все это не так уж и важно. Ведь теперь, ежедневно общаясь с Надей, я все яснее понимаю, как страшно заблуждался и что тебе только того и надо. Обмануть, ввести в заблуждение. Меня, всех. Отвлечь от происходящего по ту сторону миража. Я, во всяком случае, попался в твою западню. Ведь я на полном серьезе до последнего времени верил, что за твоим колдовским балаганом, простирается бесконечная целина, чистое поле, фон для бега трусцой. Неверно. За балаганом-то и начинается территория, где разыгрывается настоящая пьеса, а ты только мешаешь видеть сцену.
Что она мне выложила?
Я забыл. И вообще не могу задним числом связно изложить то, о чем она рассказывала. А рассказывала очень много, с огромным количеством подробностей, которые я помню лишь фрагментарно. Однако это не помешает мне продолжать. Надины отступления постепенно сами сложились в довольно ясную общую картину. Я имею в виду групповой портрет ее друзей, который разочаровал меня своей банальностью и расплывчатостью, но одновременно и ужаснул. С одной стороны, я почувствовал облегчение, поскольку мое представление о современных подростках, этот чудовищный фантом, лопнул, как мыльный пузырь, и открылась неожиданно наивная, чтобы не сказать трогательно невинная сторона их жизни. С другой стороны, я пришел в ужас, поскольку то, о чем сообщила Надя, показалось мне авантюрным и нелепым. Собрав огромный материал по теме, я ожидал чего угодно, но такого действительно не мог и вообразить.
Как бы наилучшим образом подобраться к делу?
Припоминаю, сначала она говорила о своей болезни, действительно все время называла ее болезнью, только болезнью, сказала, что за все эти месяцы ни с кем не могла говорить о своей болезни. Просто не решилась никому довериться, ни лучшим подругам, ни Дэни, ее lover. Ни даже Кевину, а ведь она с детства привыкла всем с ним делиться. И теперь тоже, рассказывая о болезни мне, она вообще-то все время задавала вопросы себе самой. Почему так? Она чувствовала себя заброшенной. С другой стороны, она не жаловалась. Напротив, все, что она произносила, звучало странно проясненным. Она превозмогла это, если угодно, так же, как превозмогла свою недавнюю болезнь, и прежде всего, она сказала, свой детский страх.
Кстати, превозмочь, выстоять — именно так характеризуется с тех пор наше с ней общее настроение. Как будто нечто встало на свое место, а я и понятия не имел, что оно висело на волоске. Видишь ли, я прямо упивался этой болью, которая поначалу, без преувеличений, была очень острой. Я почти желал, чтобы она не проходила. Значит, чтобы я сюда добрался, был необходим несчастный случай. Эта мысль все время крутится у меня в голове. Деловая, совершенно спокойная мысль, даже источающая легкое дуновение оптимизма, так мне казалось.
В общем и целом мне так кажется и сейчас.
Кроме того, я был уверен, что Надя будет продолжать свои визиты, пока я перемещаюсь по свету на костылях. Мое предположение подтвердилось. Она каждый раз приносила немного еды. И потом мы пили сидр, иногда до поздней ночи. Мы беседовали. Я располагался на диване, положив на валик заново забинтованную ногу. Она — в моем кресле, которое каждый раз передвигала, чтобы тоже положить ноги на диван.
Идиллия, да и только. Она была здесь, и это было просто прекрасно. Я даже заходил еще дальше, втайне называя это своим маленьким, пусть мимолетным раем. И весьма вероятно, что теперь, после всего, что стало мне известно, он и правда пролетит мимо. Ибо пора перейти наконец к вещам более существенным, рассмотреть, так сказать, обратную сторону медали. Я говорю о Надиной компании или, скорее, бывшей компании, о правилах, о расплывчатых, но непреложных требованиях, которым они подчиняются. Ситуация вокруг нас начала обостряться.
Конечно, мне потребовалось время, чтобы вообще осознать эту ситуацию, отделить ее от хаоса предвзятых мнений, каковые возникли не в последнюю очередь благодаря отшельническим занятиям тобой. Например, сначала в моей голове преобладало широко распространенное допущение, что картина реальности, которая формируется у подростков от пятнадцати до восемнадцати лет, в принципе произвольна, она как бы сложена наобум из не подходящих друг к другу частей головоломки. Незрелые представления о жизни, повторял я себе снова и снова, пока Надя вела свой рассказ, нанизывая один за другим маленькие забавные случаи из жизни. Ничего, что могло бы вызвать беспокойство. Потом я на некоторое время впадал в старое, знакомое тяжелое возбуждение. То есть позволял увлечь себя кратким наплывам довольно абстрактной фантазии. В них орава размалеванных подростков беспрестанно слонялась по какой-то строительной ярмарке жизненных позиций, где шла дешевая распродажа доступных смыслов и истолкований, расфасованных в маленькие глянцевые пакетики. Девушки и юноши рылись на полках, выбирая товары наобум, тайно набивали ими свои сумки и, придя домой, мастерили из украденных деталей приватные самодельные вероисповедания.
В Надиной компании во всяком случае эта вера сложилась из случайной, сравнительно стойкой и абсолютно невообразимой смеси банально романтических представлений. Центральными понятиями были любовь к ближнему, дружба и покорность судьбе. Надя сама употребила это слово. Точное происхождение идей в принципе роли не играет. Какое-то отношение они, если я правильно понял, имели к ямайским Rastafari, Малькольму X и далай-ламе. С таким же успехом образцом могло бы служить кредо участников Сопротивления, спортсменов, религиозных фундаменталистов, комиков, фашистских группировок, «Красных бригад» или анархистов. Но, как говорится, все это еще не выходило за привычные рамки и не годилось в качестве диагноза. Но я был поражен, как точно Надя уловила существо дела. Необоримая потребность воздвигать какие-то заповеди и потом с детским упорством держаться за них ее унижает. Но она понимает это как возрастную, экзистенциальную необходимость, она и презирает ровесников за невзыскательность, и защищает их.
Потому что липовые ценности все-таки лучше, как она сама сформулировала однажды в последующие несколько недель, чем всю жизнь мыкаться в бездонной, как пропасть, неопределенности. Я даже запомнил это наизусть.
Но я совершенно ложно оценил практику, вытекавшую из такого подхода в том, не знаю, как сказать, безвоздушном, что ли, пространстве, где они обретаются. Практика выражается в бессильном, почти уже бессознательном трепыханье, словно они вот-вот задохнутся. И это не имеет ничего общего с так называемым потоком раздражителей, как принято считать, или с тем, что молодежь, дескать, слишком избалована материально. Нет никакого применения их способности сочувствовать другим людям. Более того, при всем, казалось бы, изобилии альтернатив, точек соприкосновения, комбинационных возможностей им чего-то остро не хватает. Какой-то твердой основы, чего-то авторитетного, в определенном смысле безусловного и бескомромиссного. Прежде всего мира взрослых, взрослого мира, имеющего четкие контуры, который ручался бы за форму существования. Достаточно стабильного и неподвижного, чтобы противопоставить ему собственное движение, чтобы оттолкнуться от него, столкнуться с ним, чтобы бодаться с ним или — одобрить его.
