Норберт Ниман - Школа насилия

Норберт НИМАН

ШКОЛА НАСИЛИЯ

I. ЛЕТО

1998 г.

Она идет прямо на меня, сначала я глазам не поверил, босая, пальцы на ногах совсем серые от пыли. Смотрит в упор, серьезно, ох уж эта мне настырная, детская серьезность. Приближается все медленней, как при замедленной съемке, вот, кажется, останавливается, в метре от меня. Я протягиваю руку, непроизвольно, просто так. На краю левой брови колечко, а полные, припухлые, словно от ударов, обычно всегда капризно надутые губы теперь крепко сжаты, она и впрямь имеет в виду меня, ее взгляд имеет в виду меня, я закрываю глаза, опускаю голову. Вот, значит, как…

Когда я снова поднимаю глаза, ее уже нет.

Ты, наверно, спросишь, почему я сегодня начал именно с этого, а я не понимаю, почему это так меня занимает. Правда, не понимаю. Сижу дома за компьютером, пишу, пытаюсь разобраться хотя бы задним числом, тебе ведь подобные попытки тоже не чужды. Я говорю с тобой. С тобой, хоть от тебя, конечно, ответа не дождешься. У меня нет иного выбора, в конце концов, я уже давно завяз. А уж в той ситуации и подавно. Ничего не знал, ничего не понял, ничего не предвидел.

Кто же думал, что ситуация настолько обострится. Вмешательство в любой форме казалось абсурдным. Похоже, как раз это и входило в их намерения. Таков был их расчет, план, выстроенный ими сообща: парализовать меня. Совершенно. И как раз в этот момент, когда я был так смущен и беспомощен, когда собирался украдкой смыться, отводя взгляд и втянув голову в плечи, как раз в этот момент она и подошла ко мне. Босая, в облегающем бежевом платье «спагетти», стягивающем ее маленькие груди так, что они казались плоскими, она прошла совсем рядом, я и теперь еще слышу запах ее подростковых духов, не то трава, не то дыня, может, дезодорант; в руках она держит скейтборд, несет его перед собой, как подарок или трофей… Нет, как щит.

Ты находишь эту историю забавной, меня это не удивляет. Конечно, ты думаешь, что я влюбился, ведь думаешь? — безумно, бешено, по уши влюбился, а как же еще. И представляешь, как нелепо я стою там, опустив плечи и широко разинув рот, старый пень перед толпой красивых молодых людей. Жизнь, которую они олицетворяют, несется прочь, а старик не может этого постичь. Он, видите ли, вожделеет к первой попавшейся хорошенькой девчушке. Он, видите ли, каждый день при виде ее готов разрыдаться. Ты думаешь, он идиот, и все это отлично видят. И на сей раз ты, против обыкновения, пожалуй, прав.

Я смотрю на тебя снизу вверх. Это всего лишь означает, что снова включен телевизор; кроме папок с газетными статьями, телевизор — это все, что имеется в моем распоряжении. Я, как всегда, пытаюсь что-то прочесть, вглядываясь в лица на экране, пока те не сливаются в образ собеседника. И я называю собеседника «ты», к этому «ты» обращаюсь, адресую ему свои фразы, улавливаю его, то есть твои, комментарии. Смешно. Но с кем прикажешь об этом говорить, как не с тобой?

Ты думаешь, у меня разыгралось воображение. И сегодня тебя это снова страшно забавляет. Благодарю. Благодарю за твой оценивающий ироничный взгляд, за твою высокомерную ухмылку. Нет, в самом деле, сегодня вечером ты держишься прямо-таки аристократично. Или пижонишь? Секунду, я опишу, как ты выглядишь.

Как и следовало ожидать, стильный костюм сшит на заказ. Коричневый с искрой? Дипломатический серый? Свободная поза, нога на ногу, кресло буйволиной кожи, рука небрежно покоится на спинке, в руке сигарета, а как же! Приятный мужской аромат. Сразу видно, мой милый, что глаза у тебя посажены очень близко, а между ними красуется горбинка длинного клювообразного носа. Орел-мужчина, вот-вот взлетишь, сразу внушаешь симпатию, стоит тебе улыбнуться. Точнее говоря, улыбаешься ты постоянно. Плюс три твои импозантные морщины, твои жесты. Например, ты то и дело складываешь ладони ковшом. Радушно, открыто. Иногда, возможно даже неосознанно, ты вытягиваешь в мою сторону указательные пальцы, будто хочешь предоставить мне слово. Я прямо слышу, как ты говоришь: «Выскажись, облегчи душу, друг мой!» — а сам продолжаешь молча улыбаться, и я пытаюсь себе представить, что ты легонько хлопаешь меня по плечу, ей-богу.

Хотелось бы мне вот так же нежно коснуться ее губ, одним пальцем. Они бы тотчас уступили, думаю я каждый раз, когда вспоминаю об этом, когда воображаю себе это, вот как сейчас. Они бы разжались, эти губы. И открылись. И я бы коснулся этой тонкой, влажной пленки — твердой теплой эмали ее зубов.

Ну так и переспи с ней, хочешь ты сказать, не правда ли? Ей скоро восемнадцать, и она давно не девственница, какого черта. В таком возрасте все они нынче трахаются с кем ни попадя, в чем проблема? С какой мягкой, певучей интонацией ты умеешь произносить подобные фразы. Как это умиротворяет. Как долго ласкает слух твоя бархатная интонация и как легко и мирно скользят тогда у меня в голове самые невыносимые мысли. Мысли вроде этой. Как будто вопрос в том, чтобы переспать со школьницей. Господи, да разве в этом дело? Но я никак не могу додумать, не могу выразить в чем.

У тебя всегда такие ответы. То ли мелкие прорицания, то ли бездарные шутки, никогда не могу понять. Может, я спятил, но почему-то считаю вполне возможным, что в подобных высказываниях таится какая-то глубина. А иначе как я вообще смог бы с тобой разговаривать? Все время что-то такое происходит, что-то должно произойти, а я никак не пойму что. С моим окружением, со мной, со всем этим. Как будто именно у тебя хранится ключ к некой тайне, в которой суть дела. Как будто ты вручил его всем на свете, только не мне. Как будто я еще смог бы его раздобыть, если бы постиг истинный, прекрасный смысл твоих вопиюще убогих афоризмов, всего твоего умонастроения. Как будто тебе доставляет удовольствие наблюдать, как я торчу перед телеэкраном, пялясь на тебя. Ты и вправду меня заводишь. До тех пор, пока тебе не надоест. Как теперь, например. Вот ты легко, едва заметно покачал головой, наклонился вперед, вышиб из пачки сигарету. Тебя выдает твой в общем-то весьма элегантный галстук. Он легонько колышется у тебя между коленями, а ты уже непринужденно переходишь к другим темам. Вспоминаешь о своем последнем отпуске в Японии. Или об изысканной кухне твоего любимого франкфуртского ресторана.

Переспать, переспать. с Надей, моей любимой ученицей, — что за дикая мысль. Разумеется, она уже приходила мне в голову. Разумеется, я перепугался. Встал, подошел к окну, это было вчера. Внизу расстилалась все еще блеклая в сумерках, рваная световая сетка улиц. Вот уже три года я гляжу на нее. С пятого этажа высоченного многоквартирного дома на окраине города. Постепенно, часто с интервалом в секунды, включаются контакты, замыкаются цепи электрических гирлянд, мерцают неоновые фонари и мозаика огней сама собой складывается в ночной пейзаж. До последнего времени наблюдение за этим процессом всегда приносило мне успокоение. Десять, двадцать минут, когда смотришь и ни о чем не думаешь.

Но на этот раз взгляд то и дело смещался на мое собственное еще тусклое отражение в оконном стекле. И отражение комнаты у меня за спиной. Рядом с экраном компьютера — фото моей дочери Люци, сделанное четыре года назад на Эльбе, во время нашего последнего проведенного вместе семейного отпуска. Темные, на снимке почти черные волосы прикрывают смеющееся лицо, задний план — желтое поле. Люци сидит на одной из каруселей, которых полно на всех детских площадках. Помню, Петра так сильно ее разогнала, что у меня от этого зрелища закружилась голова. Люци тогда было восемь.

Я резко отворачиваюсь, но еще долго стою, опираясь на подоконник, рассматривая комнату. Мой дом. Набитый книгами стеллаж до потолка, коллекция пластинок, уж сколько месяцев я к ней не прикасаюсь. Все погружено в теплый, искрящийся голубоватыми отблесками полумрак, разлитый за пределами светового пятна от лампы на письменном столе. Потом я ощупью добираюсь до компьютера, выключаю меню, переодеваюсь. В прихожей несколько секунд рассматриваю в зеркале свое отражение в одних трусах: бледная прыщеватая кожа, опущенные плечи, жирок на животе и на груди, мешкообразное туловище.

Нижние пролеты лестницы я одолеваю уже бегом, пересекаю двор и задворками выбегаю из квартала на тропу вдоль складского забора, она ведет в поле, круто спускается в овраг и переходит в гравийную дорожку, которая тянется до самой опушки леса.

Одышка все не проходила, икры горели, каждый шаг отдавался ударом по тазобедренному суставу, а справа в пояснице ощущались уже ставшие привычными легкие укусы боли. Как всегда, я и вчера уже через пять минут посмотрел на часы. Как всегда, я и вчера не мог себе представить, что выдержу еще сорок минут. Как всегда, я то и дело поправлял на лбу бандану. Я уже несколько недель пытаюсь избавиться от беспокойства, угнездившегося в моем теле. Вроде получается, через десять минут я действительно становлюсь спокойнее, руки и ноги обретают ритм, фразы, образы в голове снова возникают по очереди, а не одновременно.