Норберт Ниман - Школа насилия
Это действительно она набрала. Хоть верь, хоть не верь. Сидела за моим компьютером, накинув на плечи мою вязаную куртку, а мне было велено в это время смотреть в окно.
«Прочтешь через полчаса после того, как я уйду», — приказала она. И я честно выполнил обещание.
И я выполню, конечно, и вторую просьбу. То есть буду продолжать свое дело. Ты слышала, Надя?
Ну, что ты на это скажешь? Тут возникает совсем другая интонация, игра сразу вызывает какое-то новое чувство, а? Я могу обращаться к Наде напрямую: дорогая Надя, у тебя все в порядке? И не нужно больше брюзжать в пустоту, натыкаясь на твое непробиваемое молчание. Наконец-то ты отодвинешься на задний план. Я уже поставил тебя в угол. Нечего дуться, успокойся, я не злобствую, я смеюсь. Видишь, я все-таки забочусь о тебе.
Просто теперь царит другая атмосфера, придется тебе к ней привыкать. Может, такому, как ты, слишком жарко, наверное, поэтому ты и сидишь там в тени. Но я чувствую себя великолепно здесь, так сказать, на ослепительном солнце. Окна распахнуты настежь, в комнату вливается свет, я в нем буквально купаюсь, зная, что с сегодняшнего дня опыты продолжаются, прежде всего для Нади. Из соображений выживаемости, чтобы уж говорить совсем прямо и совсем откровенно, даже немного высокопарно, если угодно. Я трачу силы не напрасно, не ради себя, я-то случай безнадежный и наконец это понял, но ради человека, которого некоторым образом люблю. Так точно, люблю, видишь, написал, с подлинным верно, назло твоим всегдашним ложным толкованиям, они меня больше не запугают. В отличие от тебя Надя как раз понимает все совершенно правильно. Кроме того, и, собственно, это самое прекрасное, в последнее время мне доставляет удовольствие сидеть здесь перед экраном. Дополнительный источник света и тепла, черт возьми. Нога еще болит, но я уложил ее повыше, пальцы летают над клавиатурой, во мне все так и кипит. Сейчас взорвусь и выплесну это варево.
Каково было мне вдруг увидеть ее перед дверью? Я как раз собрался на пробежку, в трикотажном костюме для джоггинга, а Надя принесла цветы, кажется хризантемы, астры и среди них красные розы, во всяком случае огромный осенний букет, очень яркий. Тем более яркий, что сама она как бы создавала однотонный задний план картины: голубые вельветовые брюки, темно-синий просторный спортивный свитер с чуть более светлой надписью. Надпись «Bodytalk», если не ошибаюсь. С этой все еще короткой стрижкой она смотрелась прямо-таки очаровательным мальчуганом. Приму ли я цветы? — это были ее первые слова после бесконечной минуты молчания, учащенного дыхания, покашливания. В знак благодарности, за помощь, да, я ей помог недавно, перед тем как ее положили в больницу; пожалуйста, вот. И она проскользнула мимо меня и оказалась в моей безбожно запущенной квартире. Обошла комнату, оглянулась, я смотрел на нее с порога, держа цветы в руке. Повсюду разбросано грязное белье, десятки пустых винных бутылок, о боже, немытая посуда во всех углах, стол завален газетными вырезками и страницами рукописи. Больница, как, что, почему больница, бормотал я, с трудом обретая дар речи и следуя за ней в комнату.
Вот, значит, как ты живешь, указала Надя на бумажный завал, а едва я приблизился, спросила, чем я тут занимаюсь. Ты пишешь? Что-то серьезное? Я хочу сказать, роман или сборник рассказов или что-то такое? Упаси Бог, возразил я, отмахиваясь свободной рукой, чисто личные заметки, просто для души, пусть она наконец сядет где-нибудь.
Надя выбрала рабочее кресло, недолго думая, смахнула с сиденья носки и трусы, после чего плюхнулась на него, привалилась к спинке и положила ноги на низкий журнальный столик, поверх раскрытых книжек, пестрых картонных папок с материалом, листков с заметками и разрозненных газетных вырезок. Она в самом деле уселась точно так же, как часто сижу я, и улыбнулась, как всегда слегка приподняв левую бровь. Потрясное место, вид на улицу, небо видно, сказала она. А я, все еще совершенно ошалевший, стоя перед ней с этим огромным букетом, не переводя дыхания, спросил ее, не хочет ли она что-нибудь выпить, по какой причине пришла сюда и откуда, собственно, узнала, где я живу. Кофе с молоком, если у тебя есть, пришла просто так, узнать адрес не проблема, ответила она с подчеркнутой небрежностью. И в такт сказанному даже легонько покачалась во вращающемся кресле туда-сюда. Поэтому я быстро распахнул окна и для начала исчез в кухне.
Конечно, было ясно, что, стоит мне повернуться спиной, как она сразу же начнет читать распечатанные страницы. Я даже прикинул, не надо ли убрать их со стола. В конце концов, было бы только правильно и похвально скрыть от ученицы свою интимную сферу. Но втайне я возлагал некоторую надежду на ее юношеское любопытство. По какой-то причине надежда даже пересилила отнюдь не малое смятение, которое я тоже, разумеется, ощущал все сильнее. Ведь там были некоторые весьма сомнительные пассажи, где речь шла о моих бредовых чувствах к Наде.
Итак, пока варился кофе, я прислушивался к тихому шелесту бумаги в гостиной. Я не торопился. Пусть без помех составит себе представление, думал я, пусть спокойно узнает, каких душевных мук стоит мне это дело. Эта мысль пробивалась все явственней. Я и сам не знаю, откуда у меня вдруг взялось столько мужества. Потому ли, что мне нечего было терять, или потому, что я прямо-таки нарывался на щелчок, жаждал решительного разрыва между нами? Только бы избавиться от наваждения. Раз и навсегда.
Как бы то ни было, когда я вернулся, сначала с большей из двух моих ваз, оказавшейся все-таки слишком узкой для Надиного букета, так что пришлось распределить остаток в две пивные кружки, потом с подносом, на котором звенела вымытая кофейная посуда, она все еще продолжала бесцеремонно рыться в моих заметках. «Что же это такое?» — спросила она, в голосе звучало удивление, но вовсе не страх.
Ясное дело, я немного нервничал. Однако, несмотря на волнение, перед лицом ее искренности улетучились остатки и моего стыда. Все вдруг перестало быть мучительным, я ни секунды не думал о том, что мои наброски могут хоть чем-нибудь испугать, задеть, оттолкнуть Надю. Вот что было самым потрясающим, понимаешь? Я ничуть не боялся ее взгляда, когда она наконец отложила бумаги и посмотрела мне прямо в лицо. Я не боялся ничего, что могло бы скрываться за этим взглядом. Зато в тот момент меня вдруг охватило чувство абсолютной полноты существования. Это было нечто вроде всеобъемлющего духовного озарения, словно я выпал из всякого времени.
— А ты, что с тобой? — спросил я, и мой голос прозвучал в моих собственных ушах, как бы это выразить, почти как в научно-фантастическом фильме. Я что хочу сказать, с этого момента мне стало казаться, что все погрузилось в какую-то совершенно непостижимую, обволакивающую атмосферу, ирреальную, искусственную. Я, например, внезапно вообразил, что могу читать Надины мысли. В самом деле. Когда она поднялась, встала передо мной и внимательно осмотрела меня с головы до ног, у меня было ощущение, что я совершенно точно заранее знал: она поступит именно так. И улыбнется, этой одновременно открытой и сдержанной Надиной улыбкой, на которую я без колебаний ответил. Это было как разговор. Высказано все, что нужно было сказать в этот момент и что, с другой стороны, никак нельзя высказать словами. Как будто мы поднялись на высшую ступень понимания… Ты следишь за моей мыслью? Телепатия в чистом виде. Серьезно, именно так я себя чувствовал.
— У тебя есть шорты или что-нибудь такое для меня? — сказала Надя и уставилась на мой живот. — В общем и целом мои кроссовки вполне годятся для джоггинга.
Пока я рылся в шкафу в поисках подходящей одежды, она разделась. Стояла передо мной в трусиках и нижней рубашке, когда я протягивал ей мои выцветшие старые шорты. Нет, никаких искр, никакого эротического напряга или чего-то подобного, тут я, увы, должен тебя разочаровать. То есть, я рад, что в этом смысле могу тебя теперь разочаровать. Вообще все было легко. Совершенно непринужденно, верно, Надя?
Она как раз может подтвердить, верно? Она подтверждает в принципе уже тем, что я это записываю. Разве не фантастика? Ха, отныне она моя постоянная свидетельница, и ты в любой момент можешь вызвать ее для дачи показаний. Тебе хорошо слышно там, в углу? Она — мое доказательство, она, человек, мне теперь незачем перед тобой оправдываться. Скажи ему, Надя, то, что он хочет знать. А то ведь ни за что не поверит.
С другой стороны, такая доверчивость с ее стороны меня растрогала, это естественно. Ведь, читая мои заметки, она могла сообразить, насколько запутанным было мое к ней отношение. И конечно, меня взволновало, что эта пугающе юная девушка, совершенно чужая, несмотря ни на что, вдруг оказалась у меня в квартире полуобнаженной. Но и сказать ей это вслух было совсем нетрудно, все разумелось само собой, исключало недоразумения. От нее не скрылся, так сказать, характер моей взволнованности, от меня — ее знание о нем. Как будто два существа, прозрачных по причине их, можешь смеяться, родства душ, стояли и смотрели друг на друга. По крайней мере в тот момент. И Надя одобрила то, что увидела. Я сразу это понял, уверен в этом и сейчас. Я это знаю.
