Владимир Шаров - Старая девочка
Она Голотову не верила, всегда была настороже, но то ли ей как-то напрочь не везло, то ли судьба не хотела, чтобы она вышла замуж за Диму, берегла ее для Берга, но достаточно было всего раз расслабиться, повести себя, как она привыкла в Москве, и сразу же она едва не погорела. История была до того простая и невинная, что она и потом, уже сидя в поезде, который увозил ее в Москву, к родителям, то есть в полной безопасности, не могла понять, как из такой ерунды все это вылупилось.
В середине третьей недели их жизни в Оренбурге к ним в отдел зашли два нацмена из Ташкента. Один туркмен (Вера их уже неплохо различала), высокий, красивый в барашковой шапке, которую его соплеменники не снимают ни зимой, ни летом, а с ним узбек, небольшого роста, плотный и, как все, кто с ранних лет ездит на лошади, — кривоногий. Впрочем, у него были мягкие приветливые глаза, вообще довольно приятное лицо, из-за этого она, наверное, и потеряла бдительность.
Они подсели к столу, за которым сидел Голотов, и принялись обсуждать с ним какие-то вопросы клубной работы. Вера сидела рядом и, по-видимому, должна была принять в этом разговоре участие, но клубная работа успела уже ей поднадоесть, и она сидела молча, думала о Диме, и только иногда отмечала про себя, что вот опять узбек неотрывно на нее смотрит. Потом узбек что-то у нее спросил, речь шла о самодеятельности. Вера стала отвечать и тут обратила внимание на странное кольцо, которое было у него на мизинце. Ни с того ни с сего она вдруг прервала себя и без лишних церемоний сказала узбеку: “Ну-ка снимите”. Он послушался, сразу снял, и, улыбнувшись, протянул Вере кольцо. В кольце не было ничего особенного, вместо камня в него была вставлена обыкновенная перламутровая пуговица с четырьмя аккуратными дырочками. Вера примерила его на указательный палец, повертела рукой перед глазами и через минуту вернула.
Узбек принял кольцо, но на этот раз посмотрел на Веру так, будто судьба ее бесповоротно решена и отныне она сделалась его полной собственностью. Все это было так очевидно, так ясно, что у Веры и сомнения не возникло, что он в самом деле убежден, что теперь она его. Она не понимала, что произошло, почему он вдруг стал считать, что имеет на нее права, но уже видела, что это совсем не шутка, видела, что влипла в какую-то очень скверную историю. В ней все это знало, и хотя между ними больше не было сказано ни слова, ее, пока узбек наконец не ушел, не переставая бил озноб. Бедная девочка, ей тогда и в голову не приходило, что есть такой восточный обычай, что если девушка примеряет кольцо с руки мужчины, она тем самым дает согласие стать его женой.
На следующий день Абдугалиев, так звали узбека, сам пришел к ней в комнату; даже не поздоровавшись, сел на стул и сказал: “Вы будете моей женой, барышня или дамочка, не знаю, как вас надо называть. Жить мы сначала будем в Ташкенте, а потом уедем в Турцию”. На этот раз Вера нашла в себе силы, чтобы отшутиться, а когда узбек ушел, тут же побежала к Голотову умолять его о помощи. Но оказалось, что узбек уже здесь был, и Голотов встретил ее вопросом: “Так значит, вы, Вера, решили выйти замуж за Абдугалиева? Он ко мне сегодня утром заходил, требовал, чтобы ему выписали литер на ваше имя, так как вы тоже едете вместе с ним в Ташкент. — И дальше, не прерываясь, заключил: — Что же, мы такие браки можем лишь приветствовать”.
Вера выслушала все это до конца и только тут расплакалась. Она плакала, глотала слезы и все пыталась объяснить Голотову, что ничего не понимает, что она примерила кольцо узбека в шутку, ей просто показалось забавным, что можно сделать вполне милое кольцо из обыкновенной перламутровой пуговицы. Она плакала, умоляла Голотова хоть что-нибудь придумать, как-нибудь ей помочь, может быть, откомандировать ее раньше времени обратно в Москву или, наоборот, потребовать, чтобы узбек немедленно вернулся в Ташкент, естественно, один, без нее. Ей было и страшно, и безумно себя жалко, и она все ждала, надеялась, что вот сейчас Голотов начнет ее утешать, скажет: Вера, успокойтесь, вам нечего бояться, слава Богу, мы живем в советской стране, никто вас не отдаст, никто не позволит этому безумному узбеку увезти вас в Ташкент.
Она еще по Москве знала, что Голотов очень добродушен и жалостлив, при необходимости сам может пустить слезу, и теперь никак не могла понять, почему он не отзывается. Почему никак ей не отвечает. Своими слезами она звала его доброту и сострадательность, но он молчал, был суров, холоден, и она наконец поняла, что помогать ей он не хочет. Этот ее брак, по-видимому, уже одобрен начальством, признан для общего дела хорошим и нужным. Как только Вера это поняла, она совсем потерялась, стала искать носовой платок, не найдя, принялась вытирать слезы рукой, наконец размазала тушь и снова разревелась.
Так, плача, она и ушла от Голотова и уже в своей комнате вдруг почувствовала, что слезы помогли. Сейчас она видела, насколько тут все серьезно, если Голотов, который давным-давно был в нее влюблен и давным-давно мечтал, что вот когда-нибудь она сделается его женой, так безропотно от нее отступился. Тут был тот высший смысл, ради которого они все и вступали в партию. Партия давала ей задание, партия просила ее вступить в законный брак с этим узбеком, потому что такие межнациональные браки молодых коммунистов лучше любого цемента могли скрепить страну, сделать ее монолитной и несокрушимой. Она поняла, что вопрос ставится именно так и, следовательно, ее слезы, все ее попытки уклониться малоуместны. Она обязана сказать узбеку “да”. Это ее решение было правильным, и она сразу же была за него вознаграждена. Едва она в своей душе согласилась стать законной женой Абдугалиева, как ей открылось, что с этим браком связан и еще один высший смысл, к партии никакого отношения уже не имеющий.
Год назад ее сестра Ирина уезжала с неким Рахмоновым — татарином, снимавшим комнату в их доме, на Волгу, чтобы там, под Саратовом, в хозяйствах богатых немецких колонистов выменять на мануфактуру хлеб и сало. На вокзале, провожая Ирину, Вера поссорилась с ней из-за какого-то платья, наговорила сестре много обидных слов и, не попрощавшись, ушла. Виделись они тогда в последний раз. Через три месяца из рассказа вернувшегося Рахмонова и свидетельства о смерти, которое он привез, мать и отец узнали, что по дороге в Саратов Ирина заболела тифом и умерла в больнице города Рыбная слобода. Вера помнила, что, когда она, вернувшись из своей первой поездки в Башкирию, взяла в руки справку, то никак не могла ее прочесть, буквы скакали и ей все казалось, что там написан не диагноз и дата смерти сестры, а что простить ее Ирина уже никогда не сможет. Она тогда вдруг разом поняла, как на самом деле она любила Ирину, как гордилась ею, ее голосом, ее лицом, и не могла уразуметь, что и этого она уже никогда Ирине не скажет.
Но она единственная поверила, что Ирины в живых больше нет, мать же и отец оба отказались это принять. Мать была убеждена, что Рахмонов похитил Ирину и продал ее в Турцию в гарем, тогда такие случаи бывали довольно часто. Родители не сомневались, что она жива и они во что бы то ни стало должны спасти ее из плена. Для матери это стало настоящей манией, она ни о чем другом говорить не могла, и до весны Вера ни разу не решилась ей сказать, что эти надежды зряшные. Наоборот, стоило в доме упомянуть Ирину, Вера всячески принималась поддерживать мать и так постепенно к этому привыкла, что скоро сама начала думать, что Ирина жива и, если Бог даст, они когда-нибудь встретятся.
Новой весной, когда Рахмонов опять с той же группой стал собираться в Саратов за припасами, она втайне от родителей вызвалась с ним поехать и сделала это вовсе не для того, чтобы убедиться, что надежды больше нет, а, наоборот, чтобы доказать: Ирину похитили. Вера была уже на перроне и ждала отхода поезда, когда мать, или догадавшись, или откуда-то узнав, куда и с кем она хочет ехать, примчалась на вокзал и силой увела ее домой, при всех хватая за руки и крича, что Рахмонов и ее, как Ирину, продаст в турецкое рабство. Теперь было то же самое, только вместо татарина Рахмонова был узбек, и совсем не случайно он, советский человек и коммунист, вдруг, не скрываясь, повел разговор о том, что увезет ее с собой в Ташкент, а оттуда через год в Турцию. Такие речи были более чем странны в устах коммуниста, но совершенно понятны, если этот узбек послан, чтобы привезти ее к Ирине. Он мог быть простым порученцем, проводником, но мог быть и перекрасившимся в коммуниста баем, тогда это было только началом ее пути к Ирине.
Турция, хотя она, конечно, меньше России, — большая страна, и там им с Ириной тоже еще надо было бы долго идти друг к другу. Она рожала бы детей для своего господина Абдугалиева, входила бы постепенно в турецкую жизнь и через новых подруг узнавала, что в другом доме жена другого человека тоже из России. Она бы слышала это про одну, про вторую, про третью, наводила бы справки, кто откуда родом, как и в какой год попал в Турцию; то же делала бы и ее сестра. Так они бы шли и шли друг к другу и в конце концов обязательно встретились.
