Последний дар - Гурна Абдулразак
— Аббас, что с тобой? Где болит?
Но в такие минуты до него было не достучаться, и она обнимала его, укачивала или пыталась встряхнуть, вывести из транса. Иногда он это принимал, а иногда отталкивал ее. Ругался: дура, шлюха. Он подолгу сидел, ничего не делая, или смотрел в окно, или читал газету, решал кроссворд. Несколько дней назад она услышала, как он бормочет что-то про Риджентс-Парк и Тутанхамона, посмеиваясь и улыбаясь, кому-то что-то внушает и шепчет, шепчет. Она подумала, что это лекарства туманят его сознание.
Она пошла наверх, чтобы собрать вещи в стирку и проветрить спальню, и увидела, что он вышел и сидит на террасе. Был конец дня, солнце за домом, терраса пряталась в тени. Он сидел согнувшись, опершись на подлокотники, сидел совершенно неподвижно, хотя ей показалось издали, что у него дергается кожа на шее. Дойдет до него, что он не просто молчал о своем позоре, но еще и лгал им — ей — тридцать лет? Что там делала эта брошенная женщина? Сказала, что он пропал, и развелась ввиду его отсутствия. Можно ли так в Занзибаре? Развестись с отсутствующим мужем? Или всё еще ждет его возвращения, в ловушке его отсутствия? Может быть, он и не считает себя двоеженцем — ислам дозволяет иметь четырех жен, а он, наверное, женился по этому закону. Почему четыре? Не три, не пять, не шесть? В оправдание ему надо сказать, что, женившись по здешнему закону, он не взял в жены вторую. Что он скажет своим детям? Их детям. Скажет ли им, что они дети двоеженца?
Через несколько дней вечером позвонил Джамал. Он остался один в доме: Лайза и Джим уехали на неделю к приятелю в Берлин. «Тебе понравится Берлин, — сказали они ему, — как-нибудь съезди туда». Лина на несколько дней уехала домой в Дублин, а потом собиралась с другом в поход — пеший или лодочный по реке Шеннон, что-то в этом роде. И у Джима, и у Лины последний срок подачи работы был такой же, как у него, и он удивлялся, как у них достало смелости на этот перерыв. Сколько хватало сил, он сидел за письменным столом: писал, проверял факты, правил, а устав или застряв, залезал для отдыха в интернет. Он позвонил матери — постоянно чувствовал себя виноватым из-за того, что редко звонит. А она не так уж любила разговаривать по телефону; всякий раз торопилась закончить разговор и никогда не задерживала его, если он куда-то торопился. А отец просто ненавидел телефон, он морщился от звонка и грозно хмурился, когда кто-то разговаривал. Их, вероятно, вполне устраивало, что им не звонят, но Джамал всё-таки чувствовал себя виноватым. Надо было позвонить, осведомиться об их здоровье, проявить заботу. Да, у него были основания чувствовать себя виноватым. Последний раз он звонил им недели две назад, а не навещал их, наверное, больше месяца. Тогда говорилось, что состояние отца улучшается, но всё равно он должен был показаться там, быть заботливым сыном, когда отец болен и мать угнетена из-за этого. И вот он позвонил вечером, один в доме, одинокий, но с приятным чувством от того, как продвигается диссертация, — хороша, плоха ли, но почти готова. Так он сказал ей: почти готова.
Когда спросил об отце, она ответила, что хорошо: с каждым днем он может сказать и сделать всё больше. Он подумал, что мать осторожничает и всё не так благополучно, — или отец где-то рядом и она не может говорить свободно. Она не предложила передать трубку отцу. Он спросил, как она сама-то, и она сказала: всё хорошо, а что с ней может быть не так? И тогда он сказал, что собирается навестить их в выходные; она сказала, что это было бы прекрасно, и он услышал улыбку в ее голосе.
Он раздумывал, не написать ли имейл Ханне — не захочет ли тоже приехать (он знал, что Ник будет чем-то занят), — как вдруг сердце екнуло: внизу послышался шум, понятно было, что кто-то ломится в дом. Возвращаясь домой, он всегда накидывал цепочку, если оставался один, а иногда даже спускался ночью проверить — не забыл ли. Сначала он подумал, что это ребята, которые досаждают соседу — тому, который красил сарай в саду в день его переезда в эту квартиру. Сидя в столовой, они иногда слышали громкий стук и выкрики, после чего ребята со смехом убегали. Этот старик был единственным темнокожим на улице, не считая Джамала, но Джамал был не так уязвим для их выходок, поскольку жил в доме с другими студентами. Он подумывал, что надо бы поговорить со стариком, проявить вежливость, посочувствовать его неприятностям, но так и не собрался. Не знал, что сказать. Только улыбался ему при встрече.
Так что, когда услышал шум внизу, подумал, что это ребята — он их ни разу не видел, представлял себе: парни и девушки лет пятнадцати-семнадцати, поджарые и улыбающиеся, как-то узнали, что соседи уехали на несколько дней, что он один, и почему бы его не попугать. Он считал себя трусоватым и старался избегать всяческих столкновений. Не только потому, что боли боялся, но и унижения, громких насмешек, боялся выглядеть глупо. С легкой дрожью он спустился к двери, лихорадочно думая, как себя повести. Прежде чем он подошел к двери, раздался звонок, и он увидел, что дверь отперта и держит ее только натянувшаяся цепочка. Надо бы поставить на двери засов.
— Кто там? — рявкнул он, чтобы скрыть страх.
Он сразу узнал голос Лины. Голос звучал встревоженно, с одышкой. Он торопливо снял цепочку и впустил ее. За те несколько секунд, пока возился с цепочкой, он представил себе, как она стоит на тротуаре, встревоженно оглядываясь на человека, шедшего следом за ней по улице. Открывая дверь, он ожидал увидеть у нее за спиной два поблескивавших в темноте глаза, но там ничего такого пугающего не было. Воображение, как всегда, сыграло с ним шутку. Вид у нее был усталый, но вошла она с робкой улыбкой облегчения. Парадная дверь открывалась прямо в ту комнату, где они ели. Лина положила сумку на стул и стояла с неуверенным видом. Потом подошла и обняла его, и он обнял ее, крепко и благодарно.
Две недели назад они танцевали на вечеринке, устроенной одним из ее приятелей. Это была веселая вечеринка по случаю присуждения докторской степени — смех, объятия, громкая музыка. Ближе к концу они танцевали, тесно прижавшись, и по дороге домой целовались. Джамалу не верилось, что всё это происходит с ним наяву, — подспудно шевелилась мысль, что он недостоин такой красавицы. Он был удивлен, когда она позвала его на вечеринку. Они жили в одном доме, разговаривали по-соседски, иногда вчетвером выходили выпить, но дружба их была деловитой. Они разговаривали о своей работе, о своих родителях и друзьях, о счетах за газ, и, когда говорила Лина, Джамал смотрел на нее с удовольствием, стараясь, правда, чтобы это не приняли за влюбленность. Случалось, он наблюдал за ней, когда она была в саду. Она оказалась страстным садоводом; они расчистили сад и посадили яркие цветы, как он замыслил еще в день приезда. Когда она возилась там, а он читал за письменным столом у окна, ему трудно было сосредоточиться на странице. Но надо было соблюдать правила общежития, не глазеть на нее открыто. В таком расположении духа он и пошел с ней на вечеринку — как с соседкой — и был радостно удивлен, целуясь с ней по дороге домой.
Когда они подошли к двери, она слегка отстранилась и положила ладонь ему на грудь. Он понял это как сигнал остановиться и попытался заглянуть ей в глаза — понять, что это означает, но она отвела взгляд. Он постоял внизу, чтобы успокоиться, а потом пошел наверх к себе в комнату. Его как будто отшили: то ли он неправильно понял ее, то ли поторопил события, то ли злоупотребил доверием. Он знал, что у нее есть давний друг в Дублине, иногда она о нем рассказывала. Его звали Ронни, он был журналист, работал в дублинской газете, и раз в несколько недель Лина ездила к нему. Так что Джамал не ожидал никакого продолжения после этих поцелуев; его и не последовало. Так, баловство после вечеринки, забава. Всё вернулось к соседским отношениям, как будто ничего и не было. Но сейчас она опять была в его объятиях. Он подумал о том вечере, когда обнимал ее (вспоминал об этом несколько раз), но сейчас почувствовал какое-то напряжение в ее руках и спине, неожиданную твердость в ее объятии, какую-то нужду. Но объятье ослабло, и она отступила на шаг.
