Йордан Радичков - Избранное
Шипенье зловещей бабы перешло в тихий плач, движения ее замедлились, она стала излучать какой-то тусклый свет, и этот тусклый свет разлился по всей церкви и всем святым! Зловещая баба медленно, как сомнамбула, поворачивалась, словно искала, за что бы ухватиться или на что опереться, но куда ни бросала взгляд — всюду видела только святых мужей, равнодушных и суровых, верхом, спешенных или восседающих на величественных престолах. Все одинаково бородатые, все одинаково святые и чужие, они таращили на нее глаза или смотрели куда-то перед собой таким неподвижным взглядом, что сквозь эти взгляды можно было спокойно пройти. Лишь в самой глубине, над распростершейся перед алтарем дочерью, висела пресвятая богородица, единственная женщина среди такого множества святых мужей, но богородица глядела не на бабу, она склонила взор на младенца Иисуса. Не могу сказать, читатель, дошла ли до сердцевины ее мозга та истина, что даже в храме божьем женщина остается одинокой, и если церковь сочла, что должна быть меж святых мужей и женщина, то не какая-нибудь, а пресвятая грешница… Как бы то ни было, примирение и кротость вытеснили зловещее выражение на лице бабы, и, рухнув перед дочерью на колени, она стала ласково поправлять мокрые от пота пряди ее волос, вытирать кровь с разбитой губы, продолжая излучать неяркое, мягкое сияние. Это сияние болезненно вздрогнет лишь в тот миг, когда под сводами церкви раздастся крик родившегося на белый свет младенца.
13
До чего ж приятно рано утром толкнуть калитку во двор, ступить на мягкую травку, громко крикнуть «доброе утро!» и увидеть, как выходит на крыльцо приветливая и словоохотливая тетка Дайна, мать Матея, вслед за нею выходит еще не проснувшийся толком Матей, трет полотенцем лицо и шею или же пытается расчесать гребнем свой чуб. Тетка Дайна примется поочередно корить Ивана и Матея за то, что еще ходят в холостяках, а ей не под силу управляться с хозяйством в одиночку, не знаешь, за что раньше браться — за стирку или за стряпню или в поле бежать, а Матей на это скажет: «Хватит тебе, мать, Иван по другому делу пришел!» Иван для приличия тоже скажет: «Брось, Матей, правильно тетка Дайна корит нас!» Дайна быстро сготовит завтрак, подаст парням и, глядя на них, любуясь их молодостью, скажет: «Бродите вон днем и ночью по всяким тайным местам, хоть бы привели себе по лесной красавице!» Хотя сама-то знает, что не ради лесных красавиц ходят они по лесам, а устраивают засады в чащобах Кобыльей засеки. Матей ел с жадностью, он всегда отличался хорошим аппетитом, откусывал большие куски и, не переставая жевать, говорил матери: «А может, мы уже приглядели себе по лесной красавице. Тебе и невдомек, ради каких красавиц и вампиров бродим мы по лесным чащам».
В селе все звали ее сына Матеем, одна она звала его Матейкой.
Иван Мравов толкнул калитку, ступил на мягкую траву, еще влажную от ночной росы. В траве лежали утки, дверь в дом была открыта, в проеме виднелся очаг, где весело горел огонь, языки пламени лизали закопченное ведерко. За домом скрипел колодезный ворот, кто-то доставал воду. Сержант поставил велосипед, откашлялся, чтобы дать знать о себе, ворот за домом перестал скрипеть, послышался плеск воды, звякнула цепь, и чуть погодя показалась мать Матея.
— Доброе утро, тетка Дайна, — поздоровался Иван.
— Заходи, заходи, — пригласила она и стала подниматься по ступенькам. — Матейки дома нету, но это ничего, ты заходи. Он с утра пораньше отправился косить, и не позавтракал даже, я ему сейчас и готовлю, схожу на луг, отнесу. А ты заходи, заходи!
Недоброе предчувствие снова шевельнулось у Ивана в груди, он одернул гимнастерку и нерешительно перешагнул порог.
В доме было небогато, но чисто и опрятно, недавно побелено. Тетка Дайна засуетилась, стала собирать на стол, но Иван есть отказался — уже позавтракал, мол, если только воды попить. Хозяйка сняла с полки чашку, но сержант зачерпнул из ведра ковшом и выпил чуть ли не весь ковш.
— Много вы стали воды с утра пить, — проговорила тетка Дайна. — Нехорошо это, по вечерам зашибаете, а с утра, я смотрю, на воду налегаете, не на хлеб!
— Не зашибаем мы, тетка Дайна, — возразил Иван.
— Ну да, как же! Будто не знаю я, будто сына своего не вижу! Еще как зашибаете, небось власть теперь ваша, вы на коне, каждый поднесет, угостит. Я сыну говорю, остерегайтесь вы тех, кто вам подносит-то… Не за лесными красавицами гоняетесь вы в Кобыльей засеке, меня не проведете. За вампирами вы гоняетесь, я ведь вижу, да смотрите, как бы они вас самих не заарканили!
Иван Мравов слегка усмехнулся, сдвинул фуражку на затылок.
— Твоя правда, тетка Дайна, вампиры нам тоже встречаются, — кивнул он. — Вот как истребим их всех, тогда и красавиц искать примемся и, бог даст, подыщем себе с Матеем по невесте, чтоб было кому хлопотать по хозяйству.
Тетка Дайна смотрела на огонь, она поморгала, обернулась к Ивану Мравову и со вздохом сказала:
— Иван, когда Матейка дома, не могу я при нем говорить, а сейчас мы одни, так скажу я тебе, не по душе мне, что Матейка забросил свою работу и ходит по вашим милиционерским делам. Только ли по вашим делам он ходит, не знаю, но не нравится мне мой Матейка. Запивать стал, Иван, утром встает хмурый, ершистый, злость в нем появилась, на еду не глядит, только водой наливается. Работу забросил, не до работы ему, у меня в кооперативе больше трудодней, чем у него. Да и то, что в личное пользование нам оставлено, тоже запустил, виноградник весной только раз и опрыскали, а уж мотыгой и не помню, когда к нему прикасались.
Она опять вздохнула, поправила на себе фартук. Иван Мравов смотрел, как слабеет, стихает огонь в очаге, угли подернулись пеплом. Только одно полешко попискивало и постанывало, как живое, и над ним вилась тонкая струйка дыма.
— Земля, что для личного пользования, она вся по припекам да по перелогам, тетка Дайна, — проговорил сержант, пожимая плечами. — Что там может уродиться? Ужи да черепахи если, да еще ежевика разрослась так, что не продерешься!
— Это верно, — согласилась она, — да все равно негоже сидеть сложа руки. Если в земле не копаться, она вовсе одичает и запустеет. Видал, как запустел Чертов лог, а какое место было, пока мы его обрабатывали! Уж такое хорошее место было, Иван, в прежние времена там молебны служили, христианское место было, как сейчас помню, хоть и называли его чертовым именем.
Сержант шевельнулся на низкой табуретке, сел неудобно, что ли. Он встал, зачерпнул еще воды и опять выпил весь ковш до дна. Он потом и сам не помнил, как набрался смелости спросить, будто между прочим:
— Давно собираюсь тебя спросить, тетка Дайна, да все забываю. Я тебе с Матеем мешок лука послал, когда мы ездили по выселкам козлят скупать, и по сю пору не знаю, привез тебе Матей тот мешок или нет?
— Привез, привез, — ответила она, — почем мне было знать, что это от тебя!
У Ивана в ушах что-то пискнуло, перед глазами возник лежащий в телеге Илия Макавеев, порубленный топором. Собственно, его ударили топором только раз, но удар был смертельный… Он снова сел на табуретку, лицом к очагу. Полешко еще попискивало, и от него вздымался дымок и пар…
— Лук, — продолжала тетка Дайна, — да чего с ним делать, с луком-то? Подыскали бы вы лучше работу моему Матейке, в милицию бы взяли или куда на лесопилку пристроили, негоже молодому парню целыми днями бока отлеживать и в потолок глядеть, а по ночам бродить невесть где. Чего на потолок-то глядеть, ничего с потолка не свалится, а вот этими самыми руками заработать надо!
Она показала сержанту свои руки.
— Когда руки работают, и разум работает, и сердце тоже. Остановятся руки — все остановится, Иван, потому человек — он как мельница водяная, одно у него с другим связано, одно без другого не может!
Впервые разве видел Иван Мравов человеческие руки, что так пристально вглядывался в них сейчас?.. Сколько эти руки хлеба намесили и напекли, сколько рубах выстирали и залатали, сколько пряжи напряли и сколько ткани наткали на ручных станах, сколько дров нарубили в лесу, сколько колосьев сжали за свою жизнь? Сколько могил окропили по обычаю вином иль водою?
Он посмотрел и на свои руки, наполовину крестьянские, наполовину солдатские, опять перевел взгляд на гаснущий очаг, но не увидел его, перед глазами неожиданно возникли руки заключенных, которые он тогда утром видел в поезде. Щит-и-меч стоял в окне, нервно курил сигарету, сигарета потрескивала и шипела, тяжелые, застывшие руки заключенных выставляли напоказ обломанные ногти и деформированные суставы, и при дневном свете было видно, что эти руки не приспособлены для работы, что никогда не пекли они хлеба, не рубили дров, никогда в жизни не жали и не кропили вином родные могилы… Сержант помотал головой, чтобы отогнать видение, обозлился, что некстати вспомнил про политических и что вообще у него в голове маячат заключенные. Он не сознавал, что старается думать о чем угодно, лишь бы отогнать неотвязную, глубоко засевшую мысль о том, что это Матей убил Илию Макавеева, долго поджидал его в Чертовом логу и, пока дожидался, собрал с грядки лук.
