Назови меня по имени - Аникина Ольга
– Не понял. – Голос отца дрогнул. – Прямо сейчас? Что ж ты не предупредила…
– Да всё как-то… – Она подбирала нужное слово. – Как-то всё внезапно.
Отец молчал.
– Заряднов Петьку не вернул после каникул. – Она уже почти оправдывалась. – Вот, собралась и поехала.
– Внезапно у неё… – Отец сердился. – Маша! Почему ты приезжаешь каждый раз, когда я отбываю в командировку? У меня ночью самолёт. Вот и сумку уже собрал.
– Самолёт! – восхищённо сказала Маша. – Куда на сей раз?
– В Барнаул. В царство снега и льда. Но если б я знал…
– Хорошей поездки, пап. – Её радость сменилась гулкой пустотой. – Ты у меня всегда на коне. Всегда нарасхват.
– Да уж… – сухо сказал отец. – Где остановишься? Можно у нас, я скажу Наталье, она тебе постелит…
– Пап, – Маша уже взяла себя в руки, – я лучше переночую… Ты знаешь где.
– На даче в Репино, конечно? – Отец кашлянул. – Кстати, мы в прошлом году отвезли туда два старых обогревателя и одно электрическое одеяло. Они, наверное, всё ещё лежат в кладовке, рядом с душевой.
Маша улыбнулась: отец так же, как и раньше, умел читать мысли своей младшей дочери на расстоянии. Ничего не изменилось.
– Добро, – ответил отец на её молчание. – Про одеяло не забудь.
Папа говорил ещё что-то, в его тембре снова появились официальные нотки, но Маша уже знала, что всё это видимость. Профессор Иртышов не любил показывать свою досаду, не хотел, чтобы Маша догадалась, как сильно он расстроен.
Когда разговор был уже окончен и трубка снова лежала на пассажирском сиденье, Маша подумала про себя: вот балда! Хотела как лучше – а в итоге огорчила папу, и без того вечно печального. Скоро он поедет в Пулково, войдёт в самолёт, забросит сумку на полку для багажа, пристегнёт ремень… Сколько длится перелёт в Сибирь – три, четыре часа? Так вот, папа теперь целых четыре часа, уцепившись за подлокотники самолётного кресла, будет крутить одну и ту же мысль, что могли бы увидеться с дочкой, да не увиделись. Теперь вся надежда была только на Наталью. Может, ей удастся как-нибудь его развеселить.
Отец ушёл из семьи, когда Алле было уже восемь лет, а Маше только-только исполнилось шесть. Папа приходил в гости к девочкам каждое воскресенье. Когда Ираида Михайловна встречала отца на пороге, лицо у неё становилось узким, рот выгибался скобочкой. Мама красилась перед каждым приходом бывшего мужа, рисовала себе яркие брови и губы, хотя раньше с такими губами она ходила только в гости или в кино. Работу мама давно бросила: что-то у неё там не заладилось.
Ираида Михайловна часто повторяла, что, когда она была маленькая, её воспитывали как принцессу, а досталась она всего лишь доценту Иртышову (папа тогда ещё не дослужился до профессора). Мама называла отца худой овцой на семейном древе, и маленькая Маша представляла себе новогоднюю ёлку, на которой висит затёртая и никому не нужная игрушка, старая овечка, это и был папа. Заступаться за папу девочки не решались: мать сразу назвала бы их предательницами.
Отец всю жизнь преподавал на кафедре анатомии. Когда Алька поступала в институт, он уже два года руководил кафедрой, но до этого, лет восемнадцать или более того, папа застрял на должности доцента и выше никак не взлетал. Все эти годы доцент Иртышов жил, словно его подтачивал невидимый червячок. А иначе – чем можно было объяснить выражение папиного лица, когда он оставался один? Его позу, когда никто на него не смотрел? Маша, может быть, единственная из всей семьи, замечала, как он спешит спрятаться от общения с близкими в дедушкином кабинете. Ему обязательно требовался отдых – после работы, после обеда, после прогулки. Это было правилом, которое не обсуждалось, но, когда отец ушёл из семьи, мама стала называть его «лодырем» и «бревном».
Бывают такие люди, в которых с самого рождения заложено мало жизненных сил. Они как машина-малолитражка. К старости отец, наверное, и сам это про себя понял. Но по молодости он отчаянно пытался доказать себе и окружающим обратное. Папа занимался лёгкой атлетикой, ходил в походы. Спорт он бросил, когда хирурги нашли у него паховую грыжу, а во время одного байдарочного сплава у отца внезапно случилась почечная колика, и его госпитализировали по санавиации.
С тех пор отец слегка охладел к туризму и спорту, перейдя на эксперименты романтические. Женщин у него всегда было много, и Маша, пожалуй, не удивилась бы, если рано или поздно в их с Алькой жизни объявились бы младшие (или старшие) братья и сёстры. Доцент Иртышов был очарователен в своей рассеянности и беспомощности, он покорял прекрасный пол усталым взглядом и неожиданными всплесками чувства юмора; шутить отец умел, и за словом в карман не лез.
Наверное, новая отцовская жена, которую звали Натальей, потому и победила в неравной схватке за доцента Иртышова, что смогла понять и принять все его чудачества – и молчанки, и долгий послеобеденный сон, и приключения на стороне. Наталью ничуть не раздражало ни папино презрение к быту, ни его педантичность в мелочах: открывать дверь только правой рукой, солонку не передавать через плечо – в общем, всё то, что мама терпела-терпела, а потом терпеть перестала.
У отца и Натальи не было детей. И вообще детей у Натальи не было. О подробностях никто не спрашивал, но через несколько лет всем вокруг стало ясно, что для их позднего союза это вовсе не помеха. Жизнь Натальи вертелась вокруг отцовского удобства и комфорта. Маленький ребёнок в подобный уклад никак не вписывался, и, наверное, женщина однажды поняла это и сделала окончательный выбор. Легко ли он ей дался, Маше было неведомо. Зато Ираиду Михайловну такой расклад устраивал как никого другого.
– Если ваш папенька на старости лет задумает кого-нибудь родить, – говорила она, – можете попрощаться с наследным жильём.
В квартире на Дзержинского мама считала себя хозяйкой. Ей не хотелось отсюда уезжать, несмотря на то, что жильё по праву ей не принадлежало. Но Маша и представить себе не могла, чтобы папа потребовал от Ираиды Михайловны выехать из квартиры, которую он так великодушно оставил бывшей жене и дочерям. Даже если бы у отца возникла жизненная необходимость, он никогда бы не поменял своего решения: папа был человеком чести, и Маша очень этим гордилась.
Перешагнув пятидесятилетний рубеж, отец совсем поседел, высох и даже немного уменьшился в росте – хотя, может, Маше просто так казалось, потому что они с Алькой выросли. В восемьдесят девятом, когда отец уже совсем отчаялся, ему наконец-то дали профессора и назначили на должность заведующего кафедрой. Маша никогда не была посвящена в тайны отцовской карьеры, но, хорошо зная характер родного человека, догадывалась о причинах его служебных неудач. Отец не умел кланяться нужным людям и пользоваться выгодными знакомствами – и дочь всегда восхищалась этими отцовскими качествами. Так или иначе, до восемьдесят девятого года, когда раздавали должности, доцент Иртышов всегда оказывался в стороне.
Новый статус стал для новоиспечённого профессора скорее стрессом, чем праздником; он уже разочаровался в жизни и ничего от неё не ждал. Свой триумф он принял с растерянностью. Поначалу в разговорах с дочерьми он забывался и рассказывал несусветные вещи. Он поведал Маше, как приходится проставлять экзамены блатным студентам, хамившим ему на практических занятиях. А ещё упомянул о новой обязанности – присутствовать на всех пьянках, которые устраивал ректор.
Отец за всю жизнь так и не научился правильно пить. Он физически не переносил алкоголь, а частые головные боли и застарелая язва желудка полностью исключили выпивку из его рациона. Однако ректор, бывший военный, отцовские отговорки даже слушать не хотел и следил, чтобы минимальное количество спиртного, выпитого его сотрудниками на неформальных мероприятиях, соответствовало установленной им самим норме. Норма равнялась то ли пяти рюмкам, то ли шести. В конце концов отец приспособился заменять водку водой; под столом он наполнял рюмку из маленькой бутылочки с минералкой.
