Марк Дюген - Счастлив как бог во Франции
Со всех сторон доносились стоны и хрипы. Иногда раздавались жалобные крики тех, кто не смог удержаться на ногах и, полностью обессилев, соскользнул на пол. Подхваченные качкой вагона, несчастные оказывались затоптанными своими же товарищами, вынужденными куда-то ставить ноги.
В конце концов я задремал стоя, словно лошадь, время от времени приходя в себя, когда, как мне казалось, поезд подходил к станции. Но каждый раз остановки не было.
Когда, наконец, поезд все же остановился, я не поверил своему счастью. Дверь откатилась в сторону, позволив слепящему солнцу осветить плотную массу едва живых людей, которым если чего-то и не хватало, так только погребального савана.
Вагон изрыгнул на балласт всех, кто еще мог держаться на ногах. Немцы выстроились цепью вдоль поезда, направив на нас винтовки. В мятых мундирах, с двухдневной щетиной, они выглядели не лучше пьяниц на следующий день после основательной попойки.
У большинства заключенных не было другого желания, как поскорее найти укромное местечко, чтобы облегчиться. Но ближайшие кусты находились за немецкой цепью, и нас туда явно не собирались пускать. Пришлось нам решиться на очередное унижение. В хвосте поезда я видел женщин, отчаянно цеплявшихся за остатки стыда.
Какой-то парень, воспользовавшийся общей суматохой, решил рискнуть. Огромным прыжком, словно горный козел, он метнулся к густым зарослям. Немцам не пришлось долго ждать пробуждения у себя инстинкта хищника. Одной пули хватило, чтобы остановить смельчака.
Нас заставили вытащить из вагонов мертвецов, после чего раздали по кусочку черствого хлеба.
Я не ел уже три дня, впрочем, как и Антуан. Мы испытывали большой соблазн вступить в схватку с соседями из-за корки хлеба, но все же сдержались. По крайней мере, мы сможем сохранить уважение к самим себе. Кроме того, все понимали, что немцы явно рассчитывали насладиться зрелищем животной борьбы за выживание, ключ от которого находился у них в руках.
Вскоре нас снова загнали в вагоны, и поезд двинулся дальше. Но в вагонах лучше не стало — мертвые не освободили нам места. По крайней мере, мы этого не заметили. Прошло еще часов десять. На следующей остановке дали напиться, хотя вода оказалась испорченной. Несмотря на царившую в вагонах вонь, это сразу почувствовалось по ставшему еще более отвратительным запаху. Можно было только пожалеть, что мы уже не ощущали царившего раньше в вагонах смешанного аромата пота, мочи и подсохшей крови.
Антуан сказал мне:
— Послушай, старина, если нас действительно собираются переработать на мыло, то мне жаль тех, кто будет пользоваться этим мылом.
Кто-то поблизости от нас засмеялся, вероятно, только для того, чтобы показать самому себе, что он еще жив.
Поезд остановился. Двери вагонов распахнулись. Все происходило по тому же сценарию, что и раньше: из вагонов выбросили трупы, живые дружно облегчились. Нам раздали черствый хлеб и тухлую воду. Я опять увидел женщин, уже полностью избавившихся от остатков стыда. Попытавшись отыскать взглядом Агату, я увидел ее присевшей на корточки. Инстинктивно я отвел глаза. Было бессмысленно упрекать себя, что я втянул ее в эту историю. Мне подумалось, что мы вряд ли доберемся живыми до Германии.
Когда прозвучала команда «По вагонам!», мы услышали быстро нарастающий гул моторов. Не успели мы понять, гудят ли это двигатели самолетов, или это работает трактор поблизости от железной дороги, как на нас обрушились пулеметные очереди. Над нами один за другим проносились самолеты. Они держались очень низко, и я смог различить на их фюзеляжах эмблемы британских военно-воздушных сил. Немецкие солдаты быстро попрятались под вагонами. Мы оказались перед выбором: присоединиться к своим мучителям или броситься через пути в заросли, рискуя получить пулю от союзников. Мелькнула мысль, что судьба дает мне последний шанс. Я схватил Антуана за рукав. Меня почему-то посетила уверенность, что я не могу погибнуть под пулями тех, вместе с которыми я сражался против нашего общего врага. Мы кинулись к хвосту поезда. Я стал звать Агату, но она не отзывалась. Внезапно я увидел ее, едва державшуюся на ногах, с выражением крайней растерянности на лице. Уже втроем мы бросились к опушке близкого леса, в то время как британские истребители заканчивали боевой разворот, а появившийся за ними бомбардировщик освободился прямо над локомотивом от своего смертельного груза. Когда загремели взрывы, мы были уже далеко. Мы мчались по узкой тропинке, спотыкаясь об извивавшиеся под ногами корни. Я не решался остановиться, опасаясь, что немцы, опомнившись от шока, постараются собрать уцелевших заключенных. Обернувшись, я хотел поторопить спутников. Позади Агаты я увидел упавшего Антуана, уткнувшегося лицом в землю. Когда я наклонился над ним, я не увидел следов раны на спине. Перевернув его на спину, я понял, что его изнуренный организм просто не вынес напряжения во время бегства, на которое ушли последние жизненные силы.
Обхватив его голову руками, я заплакал над телом только что обретенного и так быстро потерянного друга. Его смерть была такой нелепой — ведь ему было лет тридцать, не больше.
Далеко позади мы уже не слышали ни стрельбы, ни взрывов. Похоже, суетившимся возле горящего поезда немцам не было дела до рассыпавшихся по лесу беглецов.
Моя война закончилась. Вместе с ней закончилась моя юность.
26
Я приехал в освобожденный Париж. Франция ликовала. Мое состояние, пожалуй, можно было сравнить с состоянием женщины после родов. Я чувствовал себя подавленным, словно освобождение лишило меня того смысла существования, которым я жил на протяжении трех лет. Меня угнетало царившее вокруг веселье. Наверное, потому, что понимал: толпа всегда готова праздновать то, что ее устраивает. И с энтузиазмом приветствовать любого политика, выступившего последним. Превозносить усилия, которые она не прилагала. И линчевать проигравшего, которого она только вчера окружала обожанием.
Со мной была Агата. Улыбающаяся куколка. Казалось, она уже забыла историю, способную так сильно травмировать ее чувство справедливости. Мы шли улицей вдоль ипподрома. На нас были все те же дурно пахнущие обноски, и во взглядах окружающих явно читалось удивление появлением таких оборванцев.
Всю дорогу до Парижа меня не покидала уверенность, что я увижу своих родителей целыми и невредимыми. Сомнения впервые посетили меня, когда я увидел крышу заводика, изготовлявшего мельничные камни. Опускался вечер, но было еще достаточно светло. Мы прошли садом, отделявшим наш дом от берега Марны. Задняя дверь была не заперта. Именно это обещал мне отец при расставании. Через застекленную дверь я увидел знакомые силуэты. Я резким толчком распахнул дверь. Отец поднял голову от газеты. Мать вытирала руки кухонным полотенцем.
Потом мы все вместе долго плакали без слов. Наверное, для того, чтобы успеть обдумать, что мы скажем друг другу. Не прошло и десяти минут, как пришли наши родственники, неизвестно откуда узнавшие о моем появлении. Дядюшка крепко обнял меня и долго не хотел отпускать. Крупные слезы катились из-под его черной повязки. Он гордился мной, и мне это было приятно. Кузина козочкой прыгала вокруг нас. Потом она спохватилась и побежала за чистой одеждой для Агаты. Состоявшийся немного позже торжественный обед был самым знаменательным событием для нашей семьи за много лет, хотя содержимое тарелок и оставляло желать лучшего.
Я отправился спать с головой, немного кружившейся от поставленного отцом на стол вина. Это была одна из последних бутылок из коллекции отборных вин, последние поступления в которую относились к концу мирного времени.
Агату уложили в гостиной на диване. Мать долго извинялась перед ней за такое неудобство. Она не представляла, где и как нам довелось провести все предыдущие ночи. Я поднялся в свою комнату. Это была не совсем прежняя детская. Но она явно не ожидала, что в нее вернется взрослый человек.
Ночью я проснулся. Меня терзали воспоминания о Миле, казавшейся сейчас, когда все вернулось к прежним порядкам, невероятно далекой. Вероятно, ее везли в Германию таким же поездом, как и меня. Тот же голод, та же жажда. Те же отвратительные запахи. Необходимость стоять сутками. Потом, вероятнее всего, ее ждала смерть.
Я сел на постели, подумав, что она могла и не выдержать дороги до Германии, гораздо более продолжительной, чем те несколько дней, оказавшихся роковыми для Антуана. Что мне оставалось делать? Я был обречен на скорбь по ушедшему существу, о судьбе которого ничего не знал. Но если я был не в состоянии похоронить Милу, мне не оставалось ничего другого, как похоронить историю моей любви к ней. И все же я не мог не думать, что у меня сохраняется надежда, хотя и потому только, что не имел мужества признать, что надежды нет.
