Марк Дюген - Счастлив как бог во Франции

Потом меня завели в какую-то комнату и затолкали в нишу, игравшую роль театральной ложи. Затем меня привязали к колченогому стулу, который явно часто использовался для освежения памяти допрашиваемых, не желавших вспомнить имена сообщников или какие-нибудь другие интересующие их сведения. В таком положении я просидел довольно долго, совершенно закоченев от невозможности пошевелиться. Я ждал, когда ко мне приведут Антуана, чтобы пытать его на моих глазах. Время томительно тянулось в ледяном молчании, но почему-то ничего не происходило. Передо мной никак не хотел распахнуться занавес, и обещанная пьеса ужаса почему-то не начиналась. У меня мелькнула мысль, что это Антуан задерживает своим рассказом финал трагедии. И что теперь меня заставят отвести их на место встречи с английским агентом. Это давало мне еще три дня жизни, пока они не поймут, что я направил их по ложному следу, после чего меня прикончат пулей в голову. И произойдет это на фоне цветущей летней природы.

Наконец за мной пришли, развязали и куда-то погнали, толкая в спину прикладами. Я ощущал себя животным, которое ведут на бойню. Вскоре меня вытолкнули во двор тюрьмы, где я, совершенно ослепленный солнцем, услышал негромкий ропот большой людской массы. Очевидно, на тюремный двор были выведены все заключенные.

Рядом со мной оказался Антуан.

— Союзники приближаются, и немцы хотят избавиться от заключенных. Думаю, нас всех расстреляют.

Неподалеку от нас я заметил полицейского, посетившего накануне нашу камеру. Его лицо было мертвенно бледным; он явно лишился своей былой самоуверенности. Он оказался самым высоким в группе немецких офицеров, суетившихся вокруг него. Антуану удалось воспользоваться всеобщей суматохой, чтобы приблизиться к нему и подслушать обрывки немецких фраз. Вернувшись ко мне, он сообщил, что немцы решили разделить заключенных на две группы. Одну группу расстреляют немедленно, а вторую отправят в Германию, последний оплот оккупантов.

— Странно, почему бы им не расстрелять всех сразу?

— Очевидно, чтобы прикрыть себя от атак союзников с воздуха. В колонне будут чередоваться грузовики с солдатами и грузовики с заключенными. А в Германии они всегда найдут возможность прикончить всех, кого захотят.

— Как ты думаешь, возьмут они с собой арестованных, которых считают важными?

Антуан устало улыбнулся.

— Это было бы логично, но ожидать логики от этих психов.

Немецкие офицеры и их французский помощник наконец закончили обсуждение, и один из них, очевидно, самый высокий по званию, потребовал тишины. Потом он прокричал:

— Сейчас мы пройдем по рядам. Те, на кого мы укажем, должны отойти к стене напротив. Другие остаются на месте.

Немцы прошли по рядам со списками в руках, выполняя методичный отбор по известному только им принципу. Я очутился возле стены, тогда как Антуан остался на месте. У меня мелькнула мысль, что наши пути никогда больше не пересекутся. Потом понял, уловив несколько слов, произнесенных на вульгарном немецком, что наша группа предназначается к отправке. Соответственно, Антуана должны были расстрелять. В этот момент поблизости от меня оказался высокий француз-полицейский, и я обратился к нему, наградив на всякий случай как можно более высоким званием:

— Простите, господин комиссар!

Он глянул на меня с тем же презрением, с каким мог посмотреть волк на окликнувшего его ягненка.

— Что вам нужно?

Я выпрямился, чтобы продемонстрировать абсолютную уверенность в себе.

— Я хочу предложить вам одну сделку.

Он посмотрел на меня более внимательно, и презрительная усмешка исчезла с его губ. Он знаком отозвал меня в сторону, и я быстро шагнул к нему. Он наклонил ко мне голову, делая вид, что рассматривает что-то под ногами.

— Говорите.

— Я смогу позднее, когда мне придется давать показания, оказать вам большую услугу, дав положительную характеристику. Я скажу, что вы проявили мужество, спасая трех французов от расстрела. Таким образом, вы сможете сохранить себе жизнь. Даю вам слово, что поступлю так, как обещал. Я не слишком важная птица, но все же имею кое-какой вес. Я хочу также, чтобы вы добавили в список отправляемых в Германию Агату, девушку, арестованную вместе со мной, а также Антуана Вайана, попавшего в группу тех, кого должны расстрелять. И я клянусь, что все трое дадут показания в вашу пользу.

На мгновение мне показалось, что он сейчас отправит меня в группу кандидатов на расстрел, и кровь застыла у меня в жилах. Но полицейский быстро сообразил, что он ничего не теряет, поверив мне, и ему ничего не стоит сделать так, как я хотел. И, конечно, он представил, что этот поступок зачтется ему в будущем. Он подозвал к себе солдата и что-то сказал ему, указав на Антуана. Солдат немедленно извлек его из группы обреченных и подтащил за руку ко мне.

Антуан ошеломленно посмотрел на меня.

— Расстреливать ведь должны тех, кто напротив?

Я сделал невинную физиономию.

— И ты думаешь, что я позвал тебя сюда, чтобы мне было веселее наблюдать за расстрелом?

— Но как тебе это удалось?

— Очень просто. Я посоветовал этому типу перевести тебя в эту группу.

— И он послушался тебя?

— Как видишь, да.

— Просто невероятно, я не могу поверить, что у тебя это получилось.

— Но это так.

И мы дружно рассмеялись.

Потом нас разбили на команды по тридцать человек и затолкали в грузовики. В кузове, где я оказался рядом с Антуаном, только мы двое выглядели более или менее целыми. Все остальные были настолько искалечены пытками, что с трудом держались на ногах. С безжизненным взглядом, покрытые запекшейся кровью, они казались мертвецами.

Немцы произвели еще один отбор, отправив на расстрел нескольких самых слабых бедняг, которые могли задержать колонну. Наша охрана старалась избежать лишних хлопот в пути.

25

Погрузка в вагоны происходила на сортировочной станции, скрытно от взглядов возможных свидетелей. Впрочем, их можно было не опасаться, так как поезда давно не ходили. С помощью овчарок нас быстро загнали в вагоны. Это были товарные вагоны из грубо отесанных досок, без окон и с раздвижными дверями. Внутри воздух сохранял запах нагревшегося на солнце дерева.

Я успел заметить, что женщин погрузили в вагон в хвосте поезда. Смешно, но многие из заключенных при посадке стремились быть первыми, словно рассчитывали выбрать самые удобные места. Оказавшись внутри, они быстро успокоились, когда поняли, что нам был предоставлен вагон первого класса для скота. В стойле нас оказалось столько, что в плотной массе никто не смог бы даже упасть от усталости. Мы стояли, буквально вдавленные друг в друга, с поднятыми кверху лицами и широко открытыми ртами, пытаясь уловить струйку свежего воздуха, поступавшего через узкую щель под самым потолком. Но вдох полной грудью сделать не удавалось. Мне стало ясно, что природа быстро возьмет свое, отсеяв из нас в первую очередь самых слабых, тех, кто не сможет долго выдерживать быстро установившуюся в вагоне африканскую жару и высокую влажность.

Я был единственным ребенком в семье и вырос в домашней обстановке, ни разу не столкнувшись ни с лагерями скаутов, ни с пансионатами и никогда не имея дела с теснотой в людской массе. Теперь же я оказался необычно близко к чужим людям. На мои спину и живот давили чьи-то плечи, руки и спины, и найти более или менее сносное положение было невозможно. Сзади ко мне был прижат Антуан. Я пожалел, что, выдернув его чудом из команды смертников, в итоге обрек его на более страшную смерть, медленную и мучительную. Какой- то мальчуган спереди давил мне локтем на низ живота, причиняя невыносимую боль. У меня едва хватило сил прохрипеть:

— Если ты хочешь уцелеть и стать взрослым, советую тебе убрать свой костлявый локоть с моего интимного места.

— Я стараюсь, но ничего не могу поделать. Я и так стою на носках, чтобы добраться до воздуха.

Я постарался приподнять его и добрый час держал на весу сантиметрах в тридцати над полом. В этом мне помогало давление соседних тел. Малыш с задранной на лицо рубашкой походил на щенка, которого мать держит за шиворот. А несколько дней назад это был партизан, взрывавший мосты и пускавший под откос поезда с немецкими солдатами.

Потребовалось совсем немного времени, чтобы запах нагревшейся на солнце древесины сменился жуткой вонью, в которой смешивались ароматы больничной палаты и туалета на стадионе. И ни малейшей струйки свежего воздуха. Иногда поезд замедлял ход, но едва у нас появлялась надежда на остановку, как он снова набирал скорость.

Со всех сторон доносились стоны и хрипы. Иногда раздавались жалобные крики тех, кто не смог удержаться на ногах и, полностью обессилев, соскользнул на пол. Подхваченные качкой вагона, несчастные оказывались затоптанными своими же товарищами, вынужденными куда-то ставить ноги.