Марк Дюген - Счастлив как бог во Франции
Утратив веру в человечество, она занялась исцелением отдельных его представителей. Закончив в Израиле курс медицины, начатый еще в Испании, она посвятила себя умственно неполноценным и сумасшедшим, к счастью, на этот раз не вооруженным и не носящим форму. Тем, кого в бедной стране обычно лечат в последнюю очередь. Она руководила фондом с небольшими средствами, и к ней обращались те, кого Аллах забыл в своем бесконечном стремлении к совершенству.
Мы проговорили до поздней ночи, выпив при этом не один литр мятного чая. Когда рядом находилась Мила, алкоголь был мне не нужен.
Само собой, мы вернулись и к ее биографии. Родившись в семье адвокатов, детство она провела в Малаге. Для ее родителей коммунизм был всего лишь интеллектуальной конструкцией до тех пор, пока фашиствующий национализм не попытался отравить сознание народных масс. Она сражалась против фашизма до полной его победы, заставившей ее бежать через Пиренеи. Она скрывалась в стране басков до той поры, пока гангрена фашизма, распространявшаяся с востока, не заставила ее снова взяться за оружие. Именно в это время и пересеклись наши пути.
Когда в своем рассказе она подошла к моменту своего ареста, она замолчала, и ее взгляд показался мне странно застывшим. Очевидно, так проявилась плотина перед готовыми вырваться наружу слезами.
Она была не в состоянии рассказывать о концентрационном лагере — точно так же, как невозможно рассказывать об изнасиловании.
Затем она сразу перешла к жизни в Израиле, в стране, представляющей огромную надежду для еврейского народа, стране, далекой от смертельно опасного очищения, слишком охватившего христианскую Европу. Здесь она выступила с оружием против англичан, за интересы которых мы сражались вместе с ней. И так продолжалось до создания государства Израиль. Через некоторое время она почувствовала себя оккупантом. Радость возвращения на Землю обетованную померкла для нее перед неоспоримым фактом колонизации, перед нежеланием услышать тех, кто веками жил на этой земле, считавшейся ничьей. У нее опустились руки перед логикой ненависти, которая могла просуществовать неизвестно как долго. Этот день показался ей настолько далеким, что она утратила способность дожидаться, когда разум возьмет верх над страхом. И она оставила народ Израиля сживаться со странной логикой, превратившей его в уникальное для человечества явление. Но она знала также, что никогда не будет чувствовать себя уютно в Европе, хотя и родилась там. У нее возникло отвращение к родным местам, такое же, какое бывает в семье, раздираемой инцестом и взаимной ненавистью, куда можно вернуться только в случае, если ты готов жить, замкнувшись в молчании. Поэтому она обосновалась в стране, отделенной нешироким проливом от Испании, от Андалузии ее детства, где все еще развевались черные флаги франкизма, погубившего ее родных.
Я быстро понял, что у меня всегда были столь же веские основания любить ее. Мне было неловко за мое неожиданное появление и пребывание в ее доме, к тому же, слишком затянувшееся. Но она искренне старалась, чтобы я оставался рядом с ней. Когда я, набравшись смелости, спросил, почему она так настаивает на этом, она с улыбкой ответила: «Потому что у меня нет другого такого друга, как ты. Пожалуй, у меня их нет вообще». В этой привязанности не было ничего общего с обычной дружбой. Когда каждая сторона ищет в другой только то, в чем они схожи. Наша связь укреплялась молчанием. Я когда-то рисковал жизнью, будучи уверен, что она не заговорит на допросе. Она рисковала жизнью, не желая говорить. И мы оба знали это. Как-то она сказала мне, что тоже хотела найти меня, но поискам помешало ее участие в борьбе за независимость Израиля. Кроме того, нельзя было сбрасывать со счетов и ее стойкое отвращение к Европе.
Я так боялся разрушить нашу неожиданную дружбу, что ни разу даже не заикнулся о своей любви. Впрочем, она ведь тоже ничего не рассказывала мне о концлагере. Конечно, это очень разные вещи, но у нас все сложилось именно так. Могу сказать, что я провел с Милой лучшие дни своей жизни.
В дальнейшем я проводил рядом с ней по десять дней два раза в год. Так было до тех пор, пока я не нашел основание бывать в Марокко еще чаще, чтобы дольше оставаться с ней. Я создал небольшую фирму, производящую красители в Айн Себе, в четверти часа езди от Касабланки. Это позволило мне бывать у нее каждые два месяца и гостить при этом по две недели. Она всегда принимала меня с радостью. С течением времени она выглядела все более и более жизнерадостной, почти счастливой. В марте 1964 года, через два дня после моего отъезда из Касабланки, она умерла во время сна, хотя я оставил ее полной жизни, собиравшейся взяться за несколько проектов. Остановилось ее сердце, а я так мечтал, что когда-нибудь оно будет биться только для меня. Не знаю, можно ли считать высшим проявлением моей любви к ней то, что я всегда оставался для нее только другом.
36
В то утро, когда со мной случился инсульт, я поехал в агентство путешествий за двумя билетами на самолет до Нью-Йорка. Второй билет был для матери моего крестника. Она раньше никогда не летала самолетом, и мне хотелось сделать для нее приятное. После того как я упал на улице, сбитый с ног небольшим кровеносным сосудиком, поведшим себя слишком независимо, меня подобрала «скорая помощь». Клодин прибежала в госпиталь через полчаса. Врачи не смогли передать ей мои часы, которые исчезли, но отдали билеты. В результате Клодин решила, что я на протяжении пятидесяти лет вел двойную жизнь.
Крестник навещает меня в редкие свободные минуты. Он стал известным адвокатом. Мне не приходится жалеть, что он выбрал именно эту профессию, а не какую-нибудь другую. Например, врача. Ненависть человека к человеку в правовой сфере встречается гораздо чаще, чем в медицине, и я доволен его выбором. И он никогда не узнает, что я был настоящим убийцей его отца.
Век кончается, и мои дни тоже подходят к концу. Я не знаю, первое или второе более важно для меня.
И еще. Я не знаю, будут ли потомки помнить обо мне. Я не сделал для этого ничего серьезного. Возможно, конечно, что какой-нибудь депутат-коммунист, избранник мрачного предместья, вспомнит когда-нибудь обо мне, чтобы повесить табличку с моим именем на незаметной улочке, на школе или в сквере.
