Джумпа Лахири - Тезка
Идея поменять имя впервые пришла ему в голову пару месяцев назад. Он сидел в приемной зубного врача и, зевая, листал журнал «Ридерз дайджест». Лениво переворачивал страницы, не особенно вглядываясь в содержание, пока одна заметка не привлекла его внимания. Она называлась «Второе крещение». «Кто эти люди?» — гласил подзаголовок. Ниже были перечислены ничего не говорящие Гоголю имена и фамилии, а в самом низу страницы мелким шрифтом вверх ногами были напечатаны знаменитые имена, которые на поверку оказались псевдонимами. Из всего списка Гоголю был знаком только Роберт Циммерман, известный всему миру под именем Боб Дилан. Он не имел ни малейшего представления о том, что Мольера на самом деле звали Жан-Батист Поклен, Льва Троцкого — Лев Давидович Бронштейн, Джеральда Форда — Лесли Линч Кинг-младший, а Энгельберт Хампердинк родился Арнольдом Джорджем Дорси. В статье отмечалось, что все эти люди поменяли данное им при рождении имя по собственной воле и что это право есть у каждого американца. Более того, десятки тысяч американцев ежегодно поступают так же — для этого только надо заполнить декларацию. Внезапно Гоголь увидел свое имя «Гоголь» среди списка знаменитых имен, и Никхил — внизу страницы вверх ногами.
В тот же вечер за ужином он впервые вынес этот вопрос на семейное обсуждение.
Одно дело, когда имя Гоголь каллиграфическим почерком написано на дипломе об окончании средней школы или в альбоме выпускников, осторожно объясняет он родителям. Пусть оно стоит под заявлениями, которые после окончания школы он разослал в колледжи Лиги плюща[14], а также Стэнфорда и Беркли. Но пройдет четыре года — и как оно будет выглядеть на дипломе бакалавра искусств? А в его резюме? На визитной карточке? Он предлагает им хороший выход — он возьмет то имя, что они сами выбрали ему в пятилетнем возрасте.
— Сделанного не воротишь, — возражает ему на это отец, — тебя замучают формальностями. В конце концов получилось так, что имя Гоголь стало твоим официальным именем.
— Да, слишком поздно менять что-то сейчас, — вторит ему мать. — Ты уже слишком взрослый.
— Неправда, не поздно, — настаивает Гоголь. — И вообще, я не понимаю. Кто из вас придумал это чудное имя? Зачем? Почему вы сразу не дали мне нормальное имя?
— Так у нас принято, Гоголь, — объясняет Ашима. — Так положено в бенгальских семьях.
— Но ведь это даже не бенгальское имя.
И он пересказывает родителям то, что узнал на занятиях у мистера Лоусона: что Гоголь был психически нездоровым и глубоко несчастным человеком, который не дожил до сорока трех лет, уморив себя голодом.
— Вы знали об этом?
— Ты забыл упомянуть, что он к тому же был гениальным писателем, — замечает отец.
— Я этого никогда не пойму. Как можно было назвать меня именем такого странного персонажа? Ведь теперь никто не воспринимает меня всерьез.
— Кто это не воспринимает тебя всерьез? — спрашивает Ашок, поднимая пальцы от тарелки и вглядываясь и лицо сына.
— Никто, — на ходу врет он, отворачиваясь. Отец отчасти прав — единственным человеком, кто не принимает Гоголя всерьез, постоянно мучит его, страдает от этого имени и всей душой рвется избавиться от него, является он сам. Но он продолжает убеждать родителей в том, как они должны радоваться, что у их сына наконец-то появится бенгальское имя, а не русское.
— Ох, не знаю, Гоголь, — говорит мать, качая головой. — Правда, милый, не знаю, что и сказать. — Она поднимается и начинает собирать со стола посуду.
Соня уходит наверх, в свою комнату, а Гоголь по-прежнему сидит за столом напротив отца. Какое-то время они молча слушают, как мать драит тарелки.
— Ну, так поменяй свое имя, — произносит наконец отец.
— Правда? Ты разрешаешь?
— В Америке все можно. Делай, как считаешь нужным.
И Гоголь достает массачусетский образец заявления на перемену имени, собирает необходимые документы: паспорт, свидетельство о рождении и чек, выписанный на счет отделения Семейного суда графства Мидлсекс. Отец лишь поверхностно проглядывает заявление и ставит свою подпись в конце с тем же видом, с которым подписывает все чеки: подняв очки на лоб и чуть шевеля губами, словно подсчитывает размер убытка. Гоголь заполняет форму у себя в комнате поздно ночью. Несмотря на то что она представляет собой всего лишь страницу вопросов на листе бумаги кремового цвета, он тратит на нее больше времени, чем на заполнение многостраничных заявлений в колледж. В первую строку он вписывает то имя, которое хочет поменять, дату и место своего рождения, во вторую — новое имя. Подписывает форму своим старым именем, ставит дату. Однако одна часть так и остается незаполненной: примерно на трех строчках ему предлагалось привести причины своего решения. Почти час Гоголь раздумывает над этим, но в результате строки остаются пустыми.
В назначенное время он слышит, как выкликают его имя. Он заходит в просторный зал, садится на деревянную скамью, стоящую у стены. Судья, полная негритянка средних лет, сидит за своей кафедрой и, опустив глаза, изучает лежащие на столе бумаги. Секретарь, худенькая молодая женщина с короткой стрижкой, читает вслух его заявление, потом передает его судье. В зале нет никаких украшений, кроме перекрещенных флагов штата Массачусетс и Соединенных Штатов Америки и портрета какого-то судьи, написанного маслом.
— Гоголь Гангули, — говорит секретарь, делая Гоголю рукой знак, чтобы он подошел к кафедре. Гоголь с замиранием сердца встает и идет по проходу. Как ни стремится он избавиться от ненавистного имени, ему все же немного грустно, оттого что он в последний раз слышит его в официальной обстановке. И несмотря на то, что родители согласились с его решением, он чувствует, что все равно отчасти предает их, исправляя сделанную ими когда-то ошибку.
— А по какой причине вы хотите изменить свое имя, мистер Гангули? — интересуется судья.
Этот вопрос застает его врасплох, несколько секунд он не знает, что ответить.
— По личным причинам, — выдавливает он наконец.
Судья смотрит на него в упор, наклоняется вперед, положив локти на стол и опустив лицо в ладони.
— Вы могли бы все же объяснить свое решение?
Он молчит, пытаясь сформулировать крутящиеся в голове мысли. Стоит ли рассказывать судье, кто такой Гоголь и почему, поняв, что письмо от его прабабушки затерялось, родители дали ему это имя как «домашнее»? Может быть, рассказать ей о том, как в первый день в школе он отказался называться Никхилом? Гоголь уже набирает в легкие воздух, как вдруг у него вырывается признание, которого он никогда не решился бы сделать родителям.
— Я ненавижу это имя, — говорит он. — Я всегда его ненавидел.
— Ах так, ну что же. — Судья берет печать, заверяет форму и подписывает ее, затем возвращает секретарю.
Его информируют о том, что он должен будет разослать извещения о перемене имени в различные инстанции. На нем лежит ответственность за доведение этой информации до сведения государственной автоинспекции, банков, колледжей, университетов. Гоголь, теперь уже Никхил заказывает три заверенные копии свидетельства о перемене имени — две для себя и одну — чтобы отдать на хранение родителям. Никто не встречает его с цветами и шампанским, когда он выходит из комнаты, никто не делает снимков, чтобы запечатлеть этот исторический момент. Наоборот, процедура прошла совершенно незаметно и заняла всего десять минут. Гоголь-Никхил выходит в душный влажный день, вспотевший, еще не пришедший в себя от волнения, не до конца уверенный в том, что все это не было сном. Он садится в электричку по линии «Т» до Бостона, выходит на улицу, снимает блейзер и, перекинув его за спину, пересекает парки Бостон-Коммон и Паблик-Гарден, бредет по дорожкам, окаймляющим бухту. По небу плывут толстые, тяжелые тучи, кусочки голубого неба, как маленькие озера на карте, выглядывают там и сям из-за облаков, в воздухе пахнет дождем.
Он пытается проанализировать свои ощущения. Может быть, так чувствует себя толстяк, после диеты скинувший тридцать килограммов? Или заключенный, вышедший на свободу впервые за двадцать лет? «Меня зовут Никхил!» — хочется ему выкрикнуть, чтобы это услышали все — и люди, выгуливающие собак, и молодые мамаши, толкающие перед собой коляски с детьми, и старушки, кормящие уток. Гоголь подходит к Ньюбери-стрит в тот момент, когда на землю падают первые редкие капли дождя. Он забегает в книжный магазин комиксов, покупает себе «Зов Лондона» и «Говорящие головы-77» на деньги, которые родители подарили ему на день рождения, и еще постер с портретом Че Гевары. Он берег со стойки заявление на студенческую карту «Американ экспресс», радуясь, что на ней будет стоять его новое имя. «Я Никхил», — хочет он сказать симпатичной девушке за кассовой стойкой. У девушки кольцо в носу, волосы выкрашены в иссиня-черный цвет, а лицо мертвенно-бледное. Она, не глядя на него, сует ему сдачу и поворачивается к следующему покупателю, но это не имеет значения, он счастлив, что теперь он может подойти к любой женщине с теми же самыми словами. Впрочем, в течение следующих недель выясняется, что все не так просто. Да, на его новых водительских правах стоит «Никхил Гангули», а старые он разрезал на мелкие кусочки и выбросил в мусорное ведро, да, он безжалостно вырвал титульные листы из всех любимых книг, чтобы навсегда избавиться от ненавистного имени, существует одно «но» — все, с кем он до сих пор сталкивался в своей жизни, знают его как Гоголя. И постепенно он начинает понимать, что для родителей, и их друзей, и детей их друзей, и для его собственных друзей по школе он навсегда останется Гоголем. Он будет превращаться в Гоголя в выходные, праздники, дни рождения. И все, кто пришел на вечеринку по случаю его отъезда в колледж, на поздравительных открытках пишут: «Удачи, Гоголь!»
