Ольга Гуссаковская - Вечер первого снега

Ольга Гуссаковская

Вечер первого снега

О чем разговаривали рыбы

Я сижу на берегу маленького моря. Если я встану, моя тень упадет на него, как солнечное затмение. Собственно говоря, это просто лужа между двух камней, обнаженных отливом.

И все-таки это море, в нем даже есть рыба. Под нависшим камнем шевелится что-то большое и темное. Это толстый старый бычок — рыба ленивая и хитрая. Бычок отлично знает: большое море вернется, надо только ждать. И он ждет.

Морским желудям — балянусам и того проще: им все равно некуда деваться со своих камней. Попрятались в колючие скорлупки, наглухо закрыли двери — будь что будет.

Ждут и ракушки-мидии в черных колпачках. Ждет и крошечный краб, зарывшийся в песок у самой моей руки. И только молоденькая селедочка мечется в сохнущей луже. Ее тело похоже на серебристую ракету; селедочка не может жить в маленьком море, ей нужно большое, настоящее, но до него так далеко! А с соседнего камня за ней давно уже следит красным глазом сытая чайка.

Редактор нашей газеты был бы недоволен, увидев меня здесь. Моя командировка кончилась, а я все еще не знаю, что должна написать. Редактор вряд ли поймет, что его любимое изречение: «Волка и репортера ноги кормят», — здесь неприменимо. В городе и поселке время ценится и течет по-разному. Я это знаю давно, сама выросла почти в таком же поселке. Только там вместо моря была неприветливая северная река… Городской человек, попадая в поселок, страшно торопится и, как пуля, насквозь пронизывает чужую жизнь, не успев ее понять…

Две недели назад я сама еще жила городской жизнью. Звонил телефон, срочно отправлялась в набор полоса, что-то по ходу заменяли, резали, добавляли — в общем, кроился очередной номер газеты.

За окном редакции догорал закат. Вздрагивала под ветром молоденькая лиственница. Ее только позавчера привезли из таежной тиши и посадили возле тротуара. По горбатой, вымощенной плитняком улице летел ветер. Он никогда не покидает город. В мокрых плитах отражались голубые, розовые, желтые стены домов. Они заменяли цветы. И, как темные капли, с далекой вершины улицы скатывались вниз машины.

Телефонный звонок вызвал меня к редактору. Там тоже все выглядело как обычно. Лампа с треснувшим абажуром бросала на стол рваный пучок света. Руки редактора тонули в гранках. Сизыми слоями плавал табачный дым. Он уже не убирался в форточку и лениво бродил по углам в поисках выхода. Не поднимая головы, редактор сказал:

— Нужна рыба. Понимаете? Это уж ваше дело, куда вы поедете. Главное, чтобы был материал. Передовики. Люди, дела, планы. Ну и что-нибудь такое лирическое о рыбе вообще, о том, зачем и куда она плавает и о чем разговаривает…

Кажется, он даже улыбнулся, а может быть, мне покачалось: нашему редактору ни на что не хватает времени. Даже на улыбку.

…И вот я сижу на берегу маленького моря, и могу сидеть дома у учительницы Настасьи Михайловны. Так ее зовут в школе. Для меня она просто Настенька. Гостиницы здесь нет.

У моря лучше. Камни нагреты утренним солнцем. Пахнет йодом, рыбой, ветром. Да разве скажешь, чем пахнет море?

Линия прибоя отмечена белой чертой — это чайки. Их тысячи, ко отсюда не слышно их криков, не видно отдельных птиц — большое море ушло далеко.

Такими же далекими и одинаковыми вначале были для меня и жители поселка с некрасивым названием Рыббаза. У всех незамечающие, занятые чем-то своим лица. В поселке мирная тишина.

Но покой обманчив. Нужно просто знать жизнь маленьких поселков-Внешне она почти всегда однообразна, но люди-то здесь те же, что и везде!

…Большое море возвращается. Чайки взмыли в воздух белым кипящим облаком. Слышнее стал накат волн. И в маленьком море тоже это почувствовали. Хитрый бычок поднял хвостом целую бурю. Выползла откуда-то коричневая морская звезда — я даже не пойму, где она пряталась. И только селедочка все мечется из последних сил.

Чьи-то тень упала на воду. Я подняла голову. Напротив меня на камне стояла девочка лет двенадцати с очень забавным лицом. Все слишком большое: глаза, нос, рот. Глаза светлые, по-взрослому неулыбчивые. А волосы просто белые. Лежат по плечам.

Девочка молча глянула на меня и вдруг одним быстрым движением поймала селедочку, вскочила и побежала навстречу большому морю.

Это Иринка. Та, о которой я должна рассказать. А я и сама еще не знаю, что из этого выйдет.

Дня три спустя после моего приезда мы пили чай в палисаднике у Настенькиных окон. Там кто-то вкопал в землю стол, поставил скамейку. Рядом тянулись к солнцу обломанные кустики ольховника, чахли на неполитой клумбе чужие здесь маки и буйно зеленел лисохвост. Все вместе это называлось садиком.

Личико у Настеньки круглое, очки на нем тоже круглые, нос вздернутый. Настенька первый год работает в школе, и ей очень хочется быть строгой и мудрой.

Говорили мы о разном. Больше о тех временах, когда Настенька училась в институте. Пять студенческих лет были явно памятнее года, прожитого в поселке. Может быть, потому, что Настенька тоже была горожанкой и жизнь в поселке не во всем была понятна ей. Но меня интересовало именно то, что делалось здесь, на берегу северного моря, и я прервала рассказ о каком-то знаменитом теннисном матче.

Настенька послушно кивнула, заговорила о чем-то незначительном. Потом вдруг нахмурилась, сдвинув тонкие бровки.

— Нет, вы только подумайте: как можно оставлять ребенка такой женщине! Я бы таких, как эта Наталья, в двадцать четыре часа из поселка выселяла! Она в заключении была, понимаете? Воображаю, что ее Иринка видит дома! А потом со школы спрашивают: почему плохо воспитывали?

Лицо ее неуловимо изменилось. И вдруг я увидела не сегодняшнюю Настеньку, а завтрашнюю Настасью Михайловну, сухую, бесконечно убежденную в собственной правоте.

— Представляете: задала я ребятам изложение на свободную тему, все написали — кто про лето, кто про пионерлагерь, а эта… Написала: «Хочу, чтобы Андрей Иванович стал моим папой, он про море все знает, и с ним интересно…» А он их сосед, и девушка у него есть. Мать, что ли, ее подучила? Иринка вообще очень трудный ребенок. Вечно у нее фантазии — то в море, видите ли, ее тянет, то еще куда. А тут еще эта история… Просто ума не приложу, что тут можно сделать…

Настенька сердито-громко отхлебнула чай. Губы у нее были нежные. Острые ребячьи непримиримые локти.

Вокруг был все тот же медленно гаснущий летний день. Чуть вздрагивали поседевшие от пыли листья ольховника, бродил по клумбе белый цыпленок с чернильным пятном на спине. Жестяным голосом орал испорченный репродуктор на крыше клуба. И все-таки что-то изменилось. Исчезло безразличное однообразие незнакомого места. В который уж раз в жизни я почувствовала — рядом чужая беда.

Мимо нас уже два раза прошла молодая женщина удивительно легким шагом. Точно плыла над землей.

— Кто это? — спросила я.

— Да она — Наталья Смехова! Мать этой девочки. Вы ее не слушайте: она такой умеет прикинуться обиженной — не хочешь, так пожалеешь. Нет, я бы таких вон гнала, вот и все!

У Настеньки щеки разгорелись от гнева. Она была искренна в своем чувстве. Я подумала, что она очень хорошенькая девушка. И очки ее нисколько не портят.

— А вы хорошенькая…

— Что? — Глаза у Настеньки изумленно раскрылись, — Это вы… к чему?

— Да к тому, что жить вы будете легко и просто — таким, как вы, всегда везет…

— Ну знаете! С вами серьезно говорят, а вы…

Настенька сердито встала и пошла к дому. Да оно и пора было — солнце уже коснулось иззубренного, как старый нож, края сопки. Через несколько минут придет ночь. Летняя ночь без вечера. Мне не хотелось идти домой, и я осталась в садике.

С моря потянулись белые полосы тумана, а с ними — холод. Колыма не знает жарких ночей.

Солнце ушло, но темнота не приходила. Вместо нее по небу разлился мерцающий серебристый свет. Неба не стало. Было только это неверное, все подменяющее сияние белой ночи.

Дальние сопки придвинулись и стали близкими. Вода в узкой бухточке, где стояли сейнеры, потемнела, а суденышки, слившись со своим отражением, стали огромными, как корабли.

Бледные цветы рододендронов на склоне сопки начали разгораться собственным золотистым светом.

Далеко и звонко разносились голоса птиц. Ночь освободила звуки. Они стали самими собой.

Я встала и пошла вверх по выщербленной паводком улице. В погасших окнах домов отражалось сияние белой ночи. Словно в окна вставили куски неба. Дома спали.

И только у одного, стоявшего чуть на отшибе домика в окне горел свет. Мне показалось, что я слышу голоса, и я подошла поближе. Просто из любопытства.

Земля возле домика принадлежала тайге, — видимо, никто тут не заботился об огороде. Прямо у самого крыльца тянулась вверх молоденькая лиственница, у завалинки на припеке разросся шиповник, а дальше между камней белели какие-то цветы.