Джейсон Гудвин - История доллара
А Джефферсон хотел их именно запереть. Деньги его пугали, он предпочитал не признавать их чар. Вероятно, поэтому они имели на него такое большое влияние. Деньги Джефферсона были бы подобны бледной дуэнье, поглядывающей вниз на улицу и просовывающей в щелочку любовные записки ради пылких тайных свиданий. Однако он же мечтал о деньгах, которые держали бы себя с приличием и достоинством, удаляясь всякий раз, когда разговор принимал опасный оборот. Они никогда не увиливали бы от своих обязанностей и не прислушивались бы к льстивым речам. Неудивительно, что Джефферсон испытывал страх: деньги походили на проституток, а Джефферсон их пугливо сторонился. Он любил свою жену до самой ее смерти; в Париже развлекался, следуя примеру французской знати, с английской актрисой Марией Косвей. А в конце концов он со всем душевным комфортом привязался к девушке по имени Салли Хемингс, годившейся ему в дочери. Она была его рабыней в буквальном смысле этого слова.
Гамильтон понимал деньги лучше Джефферсона и принимал особенности их характера во внимание, когда придумывал для них правила. Довольно странно, что он показал себя полным простофилей, когда оказался втянут в любовную историю. Женщина, с которой он сошелся, была совсем не Салли Хемингс, не хорошенькая селянка со скромными помыслами: она легко втиралась в доверие, и у нее был муж, с которым она разделяла склонность к шантажу. Никто так до конца и не понял, почему Гамильтон подверг свою репутацию такому риску. В итоге, чтобы выбить почву из-под ног своих политических оппонентов, он во всем публично сознался. Это был смелый поступок, и он отчасти себя оправдал. Джефферсон, столкнувшись из-за связи с Хемингс с оскорбительными слухами, просто умолкал и терпел.
Банк Соединенных Штатов проявлял благосклонность к своим политическим друзьям и неохотно шел навстречу своим противникам. Вскоре они стали требовать, чтобы законодательные собрания штатов выдали банковские лицензии и им. — требование, от которого обычно отмахивались с успокоительными заверениями, что поскольку всякий может приобрести облигации банка, в новых банках нет необходимости.
Аарон Берр — преуспевающий нью-йоркский адвокат, депутат и впоследствии вице-президент, империалист и предатель — нашел лазейку. Вспышку желтой лихорадки в 1798 году приписали грязной воде из городских колодцев или привезенной извне на продажу. Шестеро видных жителей города, включая Александра Гамильтона и Аарона Берра, высказались в пользу того, чтобы быстро организовать «обильное снабжение чистой водой». Вкладом Гамильтона была мысль, что городской совет должен поручить исполнение работ отдельной компании, а не брать эти обязанности на себя.
Больше никакого отношения к этому проекту Гамильтон не имел, а его исполнение взял на себя Берр при поддержке ряда уважаемых представителей городского купечества — если не целиком и полностью, то, по большей части, принадлежавших к партии республиканцев, как и сам Берр. Манхэттенская компания получила лицензию на возведение дамб и отвод от города всех рек и ручьев, могла «употреблять целиком в свою пользу всякий прибавочный капитал, которым вышеназванная компания могла прирасти при приобретении государственных или иного рода облигаций или же осуществлении любых других финансовых транзакций и операций, не нарушающих конституцию и прочее законодательство». Берр доказывал, что без такой статьи устава работы над системой водоснабжения не начнутся. Большинство из тех, кто задумывался над этим, полагало, что Манхэттенская компания займется торговлей.
Через год после того, как она получила свою хартию, в одном из новых колодцев нашли тело молодой женщины, а обвиняемый в этом преступлении был успешно оправдан в суде усилиями Гамильтона и Берра. Гамильтон уже понял, что его надули. Манхэттенская компания Берра была банком, причем огромным, для которого работы по водоснабжению являлись побочной деятельностью[49] и который был тесно связан с местными грандами республиканской партии. Гамильтон писал другу: «Я лично был свидетелем тому, как он [Берр] со всей искренностью и с теми же самыми доводами, что и Джефферсон, выступал против банковской системы. И вот он только что мошенническим путем учредил банк — совершенного монстра по своим принципам, но чрезвычайно удобного в качестве орудия извлечения прибыли и осуществления влияния».
В те давние дни дуэли были неизменным спутником политики, отравляли ее атмосферу и время от времени приводили к гибели лиц, ею занимавшихся. Дуэли происходили по всей стране, а политика, разумеется, давала изрядное количество поводов для оскорблений и обид. Переход к партийной принадлежности не был формальным и полным — слово «партия» все еще употреблялось в уничижительном значении, подразумевая, что тот или иной человек перестал думать своим умом. Честь же по-прежнему ценилась превыше всего. В 1801 году старший сын Гамильтона дрался на дуэли и, следуя совету отца, выстрелил в воздух. Противник же хладнокровно убил его, и сына Гамильтона привезли в Грандж, уложили на постель. Родители пролежали бок о бок с несчастным все дни и ночи, пока тот не скончался.
К 1801 году Берр занимал пост вице-президента США при президенте Джефферсоне. Три года спустя, 11 июля 1804 года, в семь часов утра Александр Гамильтон покинул стены своего поместья Грандж. Перед этим он составил завещание и написал два прощальных письма жене. Он доехал до причала в Гарлеме, взял лодку до Вихокена, штат Нью-Джерси, и затем еще двадцать минут шел пешком до места встречи. Никто точно не знает, что Гамильтон сказал Берру, заставив того послать ему вызов. Берр прострелил Гамильтону печень, и тот скончался на следующий день, 12 июля 1804 года, около двух часов пополудни. Ему было сорок девять лет.
Томас Джефферсон дожил до 1826 года. Пользуясь авторитетом до последних дней, он дождался смерти в доме, который сам спроектировал и построил, в постели собственной конструкции и в день, который, вероятно, выбрал бы и сам — 4 июля. Фонду Томаса Джефферсона после приобретения дома в 1923 году пришлось потратить немало лет и сил, чтобы воссоздать усадьбу такой, какой ее знал хозяин. Фонд выкупил книги из библиотеки политика, возродил парк, восстановил его постель, отыскал письменный стол и поставил любимые политиком астры на обеденный стол. Каждый год сюда совершают паломничество полмиллиона посетителей.
Мало кто знает, что дом Гамильтона, Грандж, тоже сохранился до наших дней. Управление парковым хозяйством Нью-Йорка отнесло его, как и Монтичелло, к национальному достоянию. Это скромный, обшитый досками дом в чисто федералистском стиле, выкрашенный белой краской. Первоначально он стоял среди полей Верхнего Манхэттена, но с того времени его дважды переносили. Любой, кого манит ирония упадка, может посетить Грандж, сегодня зажатый между шеренгой обзорных площадок и баптистской церковью XIX века на Конвент-авеню в Нью-Йорке. Усадьба Монтичелло неподвижна и неповторима. Грандж же — фактически бездомный: его скитания по Верхнему Манхэттену по прихоти управления парковым хозяйством в чем-то передают неприкаянность самого Гамильтона. Судьба дома отражает сладостно-горькую славу, которой пользуется в Америке его бывший хозяин.
Джефферсон по-своему был доктринером, с переменчивым нравом и склонностью к ханжеству, борьбе с ветряными мельницами, мелочностью. Довольно забавно, но все характерные для него начинания закончились провалом, а наиболее успешные были в духе Гамильтона, вплоть до покупки Луизианы. Возможно, Гамильтон отстаивал бы это приобретение на собственных условиях; Джефферсон был вынужден обойти стороной вопрос о подразумеваемых полномочиях, приняв на себя бурлескную роль старого виргинского дядюшки: «Исполнительная власть, воспользовавшись мимолетной случаем, который столь способствовал преуспеванию страны, вышла за рамки Конституции. Это подобно тому, как опекун инвестирует деньги своего подопечного в приобретение значимого смежного куска земли и затем говорит юноше: я сделал это ради твоего собственного блага!»
Гамильтон не снискал народной любви. Вероятно, он больше, чем кто-либо другой, потрудился для того, чтобы уберечь США от судьбы первой банановой республики на континенте. Но современные республиканцы с радостью заменили бы его изображение на десятидолларовой купюре на портрет Рональда Рейгана.
7. Знак доллара
О значке доллара — Фунты, шиллинги и пенсы — Казначейство Соединенных Штатов
Два бита», значит, дешево. «Ржавый цент», как и «никель с начинкой», не стоят и «ломаного гроша». Вы можете «выглядеть на миллион долларов», хотя понятно, что такое намерение слегка абсурдно; задать вопрос «на шестьдесят четыре тысячи долларов», «всучить десятку» (то есть спихнуть ответственность на другого) и «поднять ставки». Вы можете потратить свой «пенни», «два бита» или одну из «жабьих шкурок» — «ковбоя», «плавник», «вэшку» или «никелевую бумажку»(то есть банкноту в 5 долларов), — а также «козлы» (10 долларов), «двойные козлы»(20 долларов) и «сотку» (сотню), даже пятьдесят «джишек» (тысячных) в надежде «услышать стук своего бакса» (получить ожидаемое за свои деньги). «Пятак» или «дайм» — это магазин, торгующий дешевыми товарами. «Никелодеон» (музыкальный автомат) сыграет мелодию за 5 центов. Вы можете потерпеть неудачу, остаться без единого гроша: «оказаться на мели», «разориться в прах», вас могут «взбить до желтка», «слить» или «кинуть». Возможно, вам приходится «жать каждый доллар, пока не обгадится орел», но, если вы «сидите на деньгах», то можете «быть при деньгах», вероятно, даже «купаться в золоте», пока вас им «осыпают».
