Джейсон Гудвин - История доллара
Как оказалось, публика была готова драться за право внести свои средства: все паи в банке распродали за час, после чего он сразу заработал 6 % с государственных ценных бумаг. По ним действительно регулярно выплачивали 6 % годовых, банк мог их использовать в качестве обеспечения денежных эмиссий. Деньги печатались на бумаге, и, ссужая их, банк взыскивал те же 6 %. Теперь он выглядел как непрерывно работающее предприятие, каждый хотел в него инвестировать, для чего требовались шестипроцентные бонды, выпускаемые правительством. Коль скоро каждый требовал у правительства свои бонды, использование их банком в качестве стартового капитала было оправданно.
Государственные деньги, массовая подписка, выпуск банкнот, установление дат для выплаты платежей по процентам и долевых платежей — успех этого зависел от того, случится ли все разом, словно гала-концерт. Но Гамильтон не хотел, чтобы механизм был герметичным, и создал нацию. Кроме золота, капающего с тех, кто ввозил товары, его система инициировала налог, которым облагались те, кто считал себя свободным от любых связей с государством и деньгами. Таким товаром стало виски, и щупальца государства поползли на окраины, где виски представляло собой выгодный способ превратить огромные запасы кукурузы, которые никто не смог бы вывезти, в нечто такое, что каждый мужественный южанин добавлял к утреннему чаю.
Сторонники Джефферсона были в ярости от налога на виски — эту меру словно придумало английское правительство, чтобы поставить на колени американский народ. Их раздражала сама идея государственного банка, казавшегося слишком удобным для федерального правительства, которому они инстинктивно не доверяли. Весь план, наверное, провалился бы, если бы Джордж Вашингтон не сжульничал с местом под строительство столицы, которое оказалось чуть ниже по реке, чем санкционировали. — довольно близко к горе Вермонт. Ему и южным штатам было нужно, чтобы Конгресс одобрил это местоположение, и, чем скорее, тем лучше, поскольку, если бы Банк Соединенных Штатов разместился в Филадельфии, перенос столицы в Вашингтон мог бы и не случиться. Гамильтон ловко провел через Конгресс свой законопроект в обмен на обещание закрыть глаза на новое местоположение Вашингтона.
Случилось и еще одно, последнее затруднение. В конце февраля 1791 года законопроект Гамильтона о создании банка был одобрен Палатой представителей, Сенатом и лег на подпись президенту. Вашингтона заботила оппозиция закону его соотечественников-виргинцев, и он попросил генерального прокурора и Джефферсона письменно изложить свое мнение. Больше всего он опасался, что закон был неконституционным, а виргинцы делали все возможное, чтобы убедить власти в том, что дело обстоит именно так.
Ничто в Конституции не давало правительству полномочий на учреждение банка. «Один-единственный шаг за пределы конкретных полномочий, очерченных для Конгресса, — предупреждал Джефферсон, — и мы получим бескрайний простор прерогатив, более не подлежащих никакому толкованию». Полномочия, делегированные федеральному Конгрессу, были недвусмысленным образом прописаны; все остальные прерогативы оставили за штатами. Выход за пределы перечисленных по пунктам полномочий стал бы посягательством на права штатов и опрокинул бы систему сдержек и противовесов, которая тщательно распределяла власть между национальным правительством, штатами и народом. Народ будет пользоваться банком, но банк не будет служить народу.
Попросив Мэдисона набросать президентское послание с изложением причин наложения вето на законопроект, Вашингтон отослал оба отзыва Гамильтону для ответа. Гамильтон позволил президенту несколько дней теряться в догадках, и Вашингтон прочел его аргументы в защиту банка — классическое изложение доктрины о подразумеваемых полномочиях — в самый последний момент. Гамильтон доказывал, что, если правительство США является суверенной властью, оно призвано употребить наилучшие из имеющихся в его распоряжении средств для достижения конституционных целей. В Конституции использовалось слово «необходимо». Его узкое толкование Джефферсоном могло подразумевать, что федеральное правительство не должно строить маяки и ставить бакены в море, потому что его обязанность — «регулировать торговлю», — конкретно этого не требовала. Тем не менее правительство несло такие расходы, потому что они полезны. Банк был бы полезен в равной мере. Если правительство должно собирать налоги, регулировать торговлю, заимствовать средства и обеспечивать совместную оборону, оно располагает и всеми полномочиями на то, чтобы создать объединение, которое способствовало бы осуществлению этой деятельности.
Ради Вашингтона Гамильтон пошел дальше традиционных доводов. Конституция, разумеется, запрещала правительству самому печатать деньги, и Гамильтон считал это благоразумным, поскольку «внутреннее убеждение» диктовало, что любое правительство, имея полномочия печатать деньги, рано или поздно скорее прибегнет к этому, чем к введению новых налогов, которые сделали бы его непопулярным. Нынешнее правительство, как он считал, явило свою мудрость тем, что «не доверило самому себе столь соблазнительное и опасное средство». Находящийся в его полной собственности и управлении банк не давал бы поводов для иллюзий, но банку в частных руках можно доверять. Его бумажные деньги обменивались бы на золото и серебро по первому требованию. Частные интересы обеспечили бы то, что ради своего существования банк не стал бы брать слишком большие обязательства и выдавать на руки больше бумажных денег, чем он мог бы вернуть. Тогда как малейшее подозрение, что деньги были предназначены «на общественные нужды, неизменно подтачивало бы сами основания доверия к банку». Разумеется, правительство тоже захочет поддерживать свой банк платежеспособным, но «какое правительство когда-нибудь должным образом принимало во внимание свои подлинные интересы в противовес искушениям мимолетных потребностей? Какая нация в истории была благословлена непрерывной чередой честных и мудрых правителей?».
Месяцем ранее Джордж Вашингтон уже был свидетелем того, как Палата представителей постановила. что портрет президента не должен появляться на национальной валюте. «Сколь бы ни было им приятно видеть профиль столь выдающегося человека. каким является их президент. — заявил представитель Виргинии Джон Пейдж, — может случиться. что у них не будет особых оснований быть довольными некоторыми из его преемников».
Гамильтону удалось сохранить деньги и правительство порознь. Однако Джефферсон воспринимал ситуацию иначе. По его мнению, Гамильтон с помощью ловкого трюка возвел Банк Соединенных Штатов в ранг нового института власти. Банк получил хартию сроком на двадцать лет, печатал бумажные доллары, принимал депозиты и предоставлял кредиты. Он получал часть доходов правительства и ссужал ему деньги. Со временем открыл свои филиалы в Бостоне, Нью-Йорке, Вашингтоне, Чарлстоне, Норфолке, Балтиморе, Саванне и Новом Орлеане.
Со дня того самого ужина с Гамильтоном и Адамсом Джефферсон был уверен, что Гамильтон пытается навязать республике грехи прошлого. Грехом являлись уже сами бумажные деньги: тасуя и манипулируя искусственными бумажными ценностями— банкнотами, долговыми сертификатами, акциями, — англоманы, как их называл Джефферсон, могли приобрести в стране намного выше их реальной стоимости. Они могли подкупать законодателей и развращать народ. Находившийся в частных руках банк, без какого-либо представительства и никому не подотчетный, был не просто отвратительным союзом недобитых тори, иностранных торговцев и спекулянтов, а системой тайных ходов и туннелей, которые грозили подорвать и опрокинуть античную простоту первоначального здания республики.
Джефферсон, несомненно, был прав. Подход к деньгам Гамильтона подразумевал определенного рода трюк; это было мошенничество, невзирая на чистоту намерений. Но мечта самого Джефферсона об аграрной республике, в которой деньгами пользуются как спичками в покере на интерес, никогда не была достаточно реальной для воплощения. Деньги не удержать взаперти, они сбежали бы на улицу. Это как обзаводиться друзьями. Деньги не переносят праздности, их не копят ради них самих, они не могут не гнаться за новой прихотью или увлекательным зрелищем. Переменчивые, как любовь, они с радостью обещают себя любому. Деньги любопытны, суют нос в чужие дела, ищут приключений и неумолимы: их не запрешь, когда сквозь решетку доносится звук оркестра.
А Джефферсон хотел их именно запереть. Деньги его пугали, он предпочитал не признавать их чар. Вероятно, поэтому они имели на него такое большое влияние. Деньги Джефферсона были бы подобны бледной дуэнье, поглядывающей вниз на улицу и просовывающей в щелочку любовные записки ради пылких тайных свиданий. Однако он же мечтал о деньгах, которые держали бы себя с приличием и достоинством, удаляясь всякий раз, когда разговор принимал опасный оборот. Они никогда не увиливали бы от своих обязанностей и не прислушивались бы к льстивым речам. Неудивительно, что Джефферсон испытывал страх: деньги походили на проституток, а Джефферсон их пугливо сторонился. Он любил свою жену до самой ее смерти; в Париже развлекался, следуя примеру французской знати, с английской актрисой Марией Косвей. А в конце концов он со всем душевным комфортом привязался к девушке по имени Салли Хемингс, годившейся ему в дочери. Она была его рабыней в буквальном смысле этого слова.
