Почтовая открытка - Берест Анна
Мириам пересекает почти пустой Париж, где редкие прохожие спешат, словно вжимаясь в стены. Красота города возвращает ей надежду. Наступающий день стирает прежние мысли, а свежесть летнего утра отгоняет ночной мрак.
«Как я могла вообразить, что брата и сестру отправят в Германию? Это абсурд. Они же несовершеннолетние». Мириам вспоминает, что однажды ночью в их доме в Булони, первом доме, где семья поселилась, вернувшись из Палестины, ее сестра все никак не могла заснуть из-за паука, висевшего над кроватью. А утром разглядела: жуткое чудище оказалось всего лишь обрывком нитки с узлом на конце. «Все они такие, наши страхи, — какие-то пустяки, которые в темноте силой нашего воображения обрастают шерстью», — говорит себе Мириам. И утро прогоняет безумные тревоги ночи.
Мириам проезжает мост Конкорд в сторону Сен-Жерменского бульвара. Она не смотрит на огромный транспарант на фасаде Бурбонского дворца: «Deutschland siegt an allen Fronten»[2], украшенный огромной буквой V, означающей победу. Она по-прежнему верит, что родители сумеют вернуть Жака и Ноэми домой прежде, чем их отправят в Германию. «Когда обнаружится, что брат с сестрой практически ничего не умеют делать руками, немцы отправят их восвояси», — говорит она себе для бодрости.
Надо вскарабкаться на седьмой этаж, чтобы попасть в свою квартиру на улице Вожирар.
Дверь открывает Висенте, окруженный облаком дыма. Он впускает Мириам и возвращается в гостиную допивать кофе, весь уйдя в какие-то мысли, которые, судя по темным кругам под глазами и полной пепельнице на столе, всю ночь не давали ему спать. Мириам сбивчиво рассказывает ему об аресте Жака и Ноэми и о своем возвращении в Париж на велосипеде, но Висенте не слушает, он где-то витает, он тоже провел ночь без сна. Он молча прикуривает сигарету от предыдущей и идет на кухню за чашкой «Тонимальта» — напитка из ячменного солода, который заменяет кофе и который Висенте покупает втридорога в аптеке.
— Подожди здесь, я сейчас вернусь, — говорит он, протягивая ей чашку.
Над головой мужа клубится дым. Висенте исчезает в коридоре, как локомотив, въезжающий в длинный туннель. Мириам без сил ложится на ковер, все тело болит после целой ночи гонки, ноги гудят от тысячекратного прокручивания педалей. Она зябнет на пыльном ковре в гостиной, закрывает глаза и вдруг улавливает какие-то звуки, идущие из глубины квартиры, из их спальни. Женский голос. «Женщина? Значит, в моей постели была женщина — спала с моим мужем? Нет, это невозможно». И Мириам погружается в сон — до тех пор, пока ее не начинает тормошить какой-то странный крошечный человечек, женщина или девочка — непонятно.
Глава 26
— Знакомься, моя старшая сестра, — объясняет Висенте так, словно из-за крошечного роста девушки в это трудно поверить.
Жанин старше Висенте на три года, но ростом ему чуть не по пояс — как и Габриэль. Впрочем, Мириам обнаруживает, что дочь вообще поразительно похожа на мать: широкий умный лоб и решительно сжатые губы.
— Знаешь, мне случалось даже путать их на старых снимках, — говорит Леля.
— Как так вышло, что Мириам прежде не встречалась с сестрой мужа?
— Напомню тебе, что всех Пикабиа мещанское понятие семьи, по сути, интересовало разве что в плане борьбы с ним — никто из них не соизволил приехать на свадьбу Висенте и Мириам. Но правда и то, что Жанин была очень занятой молодой женщиной. Два года назад, в марте сорокового, она выучилась на сестру милосердия, получила диплом Красного Креста, поступила на службу в медчасть Девятнадцатого железнодорожного полка в Меце. После заключения мира и вплоть до демобилизации в декабре сорокового она служила в отделении Шатору, где занималась снабжением лагерей военнопленных в Бретани и Бордо. Она не бездельница, понимаешь? Она — женщина, которая водит санитарную машину. Хотя со спины ее можно было принять за двенадцатилетнего подростка.
— Ты не беременна? — спрашивает Жанин без обиняков.
— Нет, — отвечает Мириам.
— Ну ладно, тогда ее можно засунуть в мамин «ситроен».
— В «ситроен»? — переспрашивает Мириам.
Но Жанин не отвечает, она обращается исключительно к Висенте:
— Поедет вместо чемоданов, ты привезешь их на поезде — а что еще можно придумать? Все равно теперь другого выхода нет. Едем завтра утром, сразу после окончания комендантского часа.
Мириам ничего не понимает, но Жанин знаком приказывает не задавать вопросов.
— Помнишь то чудо, когда полицейский пришел и забрал тебя из тюрьмы? У этого чуда, милочка, было лицо, имя, семья, дети. У этого чуда было и звание — старший прапорщик. Это чудо на прошлой неделе забрали в гестапо, ясно? Значит, ситуация такая. Тебе нельзя оставаться в оккупированной зоне. Это слишком опасно, поскольку понятно, что полиция, скорее всего, придет за тобой так же, как и за твоими братом и сестрой. Это опасно для тебя. Значит, и для твоего мужа. Значит, и для меня. Мы перевезем тебя в «свободную зону». Сегодня не уехать, потому что праздник. Запрещено передвигаться на машинах. Отправляемся завтра утром как можно раньше, стартуем от дома матери. Собирайся, сейчас едем к ней.
— Мне надо предупредить родителей.
Жанин вздыхает:
— Нет, ты не можешь их предупредить… Вы с Висенте и правда как дети.
Висенте понимает, что у сестры сейчас лопнет терпение, и впервые в жизни говорит с Мириам как муж:
— Спорить бессмысленно. Ты едешь с Жанин. Немедленно. Едешь, и все.
— Надень сразу несколько пар трусов, — советует ей Жанин, — потому что багаж брать нельзя.
Когда они выходят из здания, Жанин хватает Мириам за руку:
— Не задавай никаких вопросов, просто иди за мной. А если встретим полицию, говорить буду я.
Иногда разум цепляется к чему-то бесполезному. Абсурдные детали привлекают внимание, когда реальность лишается привычного содержания, когда жизнь становится настолько безумной, что никакой опыт не помогает. И пока две молодые женщины идут по улице вдоль стены театра «Одеон», мозг Мириам фокусируется на картинке, и та остается в ее памяти навсегда: афиша комедии Жоржа Куртелина. И долго еще после войны, возможно, из-за какого-то созвучия слов «трусики» и «Курте-лин» — с дурацкой перестановкой букв — любое упоминание о драматурге автоматически будет тянуть за собой мысль о пяти трусах, надетых друг на друга и топорщивших ей юбку, пока она шла под желтыми каменными аркадами вдоль стен театра. Эти пять пар трусов она будет носить целый год, пока они не износятся и не протрутся в промежности до дыр.
Приведя Мириам к Габриэль, Жанин говорит:
— Ты не будешь есть соленого и утром не выпьешь ни капли воды, поняла?
Жак и Ноэми просыпаются в камере, словно преступники. Согласно книге регистрации, их заключили в тюрьму Эврё накануне вечером, в 23:20. Причина заключения: евреи. Жака теперь зовут Ицаак. С ним делят камеру Натан Либерман, девятнадцатилетний немец, родившийся в Берлине, Израиль Гутман, тридцатидвухлетний поляк, и его брат Абрам Гутман тридцати девяти лет.
Жак вспоминает рассказы родителей: их тоже однажды посадили в тюрьму, когда они бежали из России, как раз перед тем, как попасть в Латвию. У них тогда все закончилось хорошо. «Через несколько дней их выпустили», — сообщает он Натану, Израилю и Абраму, чтобы подбодрить их.
В тот день четырнадцатого июля задействованы все бригады жандармерии. В канун запрещенного теперь национального праздника немцы опасаются патриотических эксцессов и запрещают любые парады и собрания. Транзит узников приостановлен. Жак и Ноэми проводят дополнительную ночь в Эврё.
В то же утро в нескольких километрах от тюрьмы, где находятся его дети, Эфраим лежит в постели и смотрит в пустоту. В голове неотступно вертится фраза, произнесенная отцом в последний вечер Песаха, когда вся семья была в сборе. Нахман сказал им: «Наступит день, когда они захотят, чтобы мы все исчезли». «Нет… это невозможно…» думает Эфраим.
