Почтовая открытка - Берест Анна

Берест Анн.

Почтовая открытка

La carte postale

Anne Berest

Мама закурила первую за день сигарету — эта утренняя затяжка, обжигающая легкие сразу после пробуждения, имела для нее какую-то особую ценность. Потом она вышла из дома полюбоваться белизной, укутавшей округу. За ночь выпало не менее десяти сантиметров снега.

Мама долго курила снаружи, не обращая внимания на холод и наслаждаясь необычной тишиной заснеженного сада. Небытие, скрадывавшее краски и контуры, казалось таким прекрасным!

Вдруг она услышала какой-то звук, приглушенный снегом. Из почтового ящика выпала на землю брошенная почтальоном корреспонденция. Мама осторожно, стараясь не поскользнуться, пошла подбирать письма.

Не выпуская изо рта сигареты, густо дымя в ледяном воздухе, она поспешно вернулась в дом согревать озябшие пальцы.

Наскоро просмотрела конверты. Несколько традиционных поздравительных открыток, в основном от студентов из университета, счет за газ, какие-то рекламки. Были письма и для отца — его поздравляли с Новым годом коллеги по Национальному центру научных исследований и аспиранты.

И среди этой обычной посленовогодней корреспонденции лежала открытка. Втиснутая между двумя конвертами, на вид — совершенно безобидная. Она словно пряталась, хотела остаться незамеченной.

Сначала мама обратила внимание на почерк — странный, неуклюжий, такой ей прежде не встречался. Потом увидела четыре имени — они были написаны в столбик, как бы списком:

Эфраим

Эмма

Ноэми

Жак

Так звали ее родственников по материнской линии — дедушку, бабушку, тетю и дядю. Все четверо были депортированы из Франции за два года до маминого рождения. Все четверо погибли в Освенциме в 1942-м. И вот шестьдесят один год спустя они возникли снова — в нашем почтовом ящике. В тот самый понедельник шестого января 2003 года.

— Но кто же мог так подло пошутить? — недоумевала Леля.

Мать ужасно испугалась. Словно во тьме давно минувших лет таился неведомый враг, готовый наброситься на нас. У нее задрожали руки.

— Смотри, Пьер, что я обнаружила в почте!

Отец взял открытку, поднес к лицу, чтобы рассмотреть получше, но не увидел ни подписи, ни объяснения.

Ничего. Только четыре имени.

В те времена в доме у родителей почту подбирали с земли, как спелые плоды, падающие с дерева.

Наш почтовый ящик так рассохся, что в нем ничего не держалось — настоящее решето! Но нас это устраивало. Никто и не думал покупать новый. В нашей семье дела так не делались — мы берегли вещи и не расставались с ними без причины, как, впрочем, и с людьми.

В дождливые дни письма промокали. Чернила расплывались, слова становились неразборчивыми. Больше всего страдали именно открытки — ничем не прикрытые и беззащитные, как девушки, оказавшиеся зимой на улице без пальто и перчаток.

Если бы автор открытки использовал перьевую ручку, его послание кануло бы в Лету навсегда. Неужели он предвидел такую опасность? Послание было написано черной шариковой ручкой.

В следующее воскресенье Леля собрала всю семью: отца, сестер и меня. Мы сидели за столом в гостиной и передавали открытку из рук в руки, по кругу. Долго молчали — у нас такое случается редко, особенно в воскресенье за обеденным столом. Обычно в нашей семье кому-то обязательно надо высказаться, и желательно без промедления. На этот раз никто не знал, как отнестись к посланию, пришедшему ниоткуда.

Открытка была совершенно банальной — типичная туристская открытка с видом Опера Гарнье, сотни подобных можно найти в газетных киосках, на витринах и прилавках по всему Парижу.

— Почему Опера Гарнье? — спросила мама.

Никто не знал, что ответить.

— На ней штемпель Почты Лувра.

— Думаешь, там можно навести справки?

— Это самое большое почтовое отделение Парижа. Огромное. Что тебе там скажут…

— Думаете, оно выбрано не случайно?

— Да, большинство анонимных писем отправляется с Почты Лувра.

— А ведь это не современная открытка, ей не меньше десяти лет, — заметила я.

Отец поднес ее к свету. Несколько секунд он внимательно рассматривал карточку и пришел к выводу, что фотография действительно сделана в 1990-е годы. Насыщенные оттенки красного, отсутствие рекламных щитов вокруг оперного театра Гарнье подтверждали мою догадку.

— Я бы даже сказал, начала девяностых годов, — предположил отец.

— Почему ты так решил? — спросила мама.

— Потому что в девяносто шестом бело-зеленые автобусы модели SC-10, вроде того, что вы видите на заднем плане снимка, сменила модель RP-312. С платформой. И с задним расположением двигателя.

Никто не удивился тому, что отец знает историю парижских автобусов. Машину он никогда не водил, автобус и подавно, но в ходе своей научной работы узнавал множество деталей по самым разнообразным узкоспециальным вопросам. Мой отец изобрел прибор, рассчитывающий влияние Луны на приливы и отливы, а мать перевела для Хомского труды по генеративной грамматике. Так что они на пару знают какое-то невообразимое количество вещей, по большей части абсолютно ненужных в реальной жизни. Разве что изредка, как в тот день.

— Зачем писать открытку и десять лет ее не отправлять?

Родители пребывали в недоумении. Мне же сама открытка была до лампочки. Но список имен заинтриговал. Эти люди были моими предками, а я ничего о них не знала. Не знала, в каких странах им довелось жить, чем они занимались, сколько им было лет, когда их убили. Я бы не узнала их лица среди портретов других незнакомых людей. Мне стало стыдно.

Когда обед закончился, родители убрали открытку в ящик стола, и больше мы о ней не вспоминали. Мне было двадцать четыре года, голова была занята предстоящей жизнью и другими, еще не написанными историями. Я стерла из памяти почтовую открытку, хотя и не отказалась от мысли как-нибудь расспросить маму об истории нашей семьи. Но годы летели, а у меня так и не находилось на это времени.

Пока, десять лет спустя, я не надумала рожать.

Шейка матки раскрылась слишком рано. Чтобы ребенок не появился на свет преждевременно, нужно было лежать. Родители предложили на несколько дней переехать к ним, ведь там мне не придется ничего делать. В этом состоянии долгого ожидания я много думала о своей матери, о бабушке, обо всех женщинах, которые рожали до меня. И тогда я почувствовала, что мне необходимо услышать рассказ о своих предках.

Мы прошли в темный кабинет, где Леля проводила большую часть дня. Он всегда напоминал мне чрево, выстеленное изнутри книгами и папками, с зимним светом парижского пригорода, пробивающимся сквозь густой сигаретный дым. Я устроилась возле книжного шкафа с застывшими вне времени вещами, сувенирами, припорошенными пеплом и пылью. Мама выхватила одну из двух десятков одинаковых архивных коробок — зеленую, в черных крапинках. Еще с юности я знала, что в этих коробках, выстроившихся на полках, хранятся следы мрачных историй из прошлого нашей семьи. Мне они казались похожими на маленькие гробики.

Мама взяла лист бумаги и ручку, — как и все бывшие педагоги, она продолжала просвещать при любых обстоятельствах, даже собственных детей. Студенты в Университете Сен-Дени очень любили Лелю. В те благословенные времена, когда еще можно было в аудитории одновременно курить и преподавать лингвистику, она поражала студентов следующим трюком: с невероятной ловкостью выкуривала сигарету полностью и не роняя пепла, так что между пальцев оставался лишь серый столбик. Пепельница при этом не требовалась, потому что фильтр от выкуренной сигареты мама клала на стол и тут же зажигала следующую. Фокус вызывал заслуженное восхищение.

— Предупреждаю, — сказала мама, — сейчас ты услышишь историю очень неровную, скомпонованную из разных элементов. Что-то покажется очевидным, но ты решай сама, какова доля личных домыслов в этой реконструкции, и, кстати, какие-то новые документы могут значительно дополнить или изменить мои гипотезы. Что естественно.