Почтовая открытка - Берест Анна
— Мама, — сказала я, — мне кажется, сигаретный дым не полезен для мозга ребенка.
— Да ладно. Я в течение трех своих беременностей выкуривала по пачке в день, и не похоже, что в итоге родила трех дебилов.
Ее ответ меня рассмешил. Пока я смеялась, Леля прикурила еще одну сигарету и начала рассказ о жизни Эфраима, Эммы, Ноэми и Жака — людей, носивших написанные на открытке имена.
КНИГА I
Земли обетованные
Глава 1
— Как в русских романах, — говорит мама, — все начинается с истории разлученных влюбленных. Эфраим полюбил свою кузину, Анну Гавронскую, мать которой, Либа Гавронская, урожденная Янкелевич, приходилась родственницей Рабиновичам. Но Гавронским этот роман пришелся не по душе…
Леля смотрела на меня и ясно видела, что я не понимаю ни слова из того, что она говорит. Она сунула папиросу в угол рта и, щурясь от дыма, стала рыться в своих архивах.
— Вот, сейчас я прочту тебе письмо, и станет ясно… Оно написано в тысяча девятьсот восемнадцатом году в Москве старшей сестрой Эфраима.
Дорогая Вера!
У моих родителей одни неприятности. До тебя дошли слухи об этом романе между Эфраимом и нашей кузиной Анютой? Если нет, могу рассказать тебе, только по большому секрету, хотя, кажется, кое-кто из наших уже в курсе. Если коротко, то Ан и наш Федя (ему два дня назад исполнилось 24 года) влюбились друг в друга. Наши ужасно расстроились, просто помешались. Тетя ничего не знает, а если бы узнала, была бы катастрофа. Они постоянно ее встречают и очень мучаются. Наш Эфраим ужасно любит Анюту. Но я, признаться, не особо верю в искренность ее чувств. Вот какие наши новости. Иногда мне кажется, я сыта этой историей по горло. Ну, дорогая моя, пора заканчивать письмо. Я сама отнесу его на почту, а то вдруг не дойдет…
Нежно целую, Сара
— Я правильно понимаю, что Эфраима вынудили отказаться от своей первой любви?
— И быстро подыскали ему другую невесту, которой стала Эмма Вольф.
— Второе имя на открытке…
— Точно.
— Она тоже была дальней родственницей?
— Вовсе нет. Эмма жила в Лодзи. Она была дочерью крупного промышленника, владельца нескольких текстильных фабрик, Мориса Вольфа, а мать ее звали Ребекка Троцки. Но ничего общего с Троцким-революционером.
— А как Эфраим и Эмма познакомились друг с другом? Ведь от Лодзи до Москвы не меньше тысячи километров!
— Гораздо больше! Либо их семьи обратились к шадханит — то есть к синанагогальной свахе. Либо семья Эфраима приходилась Эмме кест-элтерн.
— Кем-кем?
— Кест-элтерн. Это идиш. Как тебе объяснить… Помнишь язык инуктитут?
Когда я была маленькой, Леля рассказывала, что в эскимосском языке есть пятьдесят два слова для обозначения снега. Эскимосы говорят qanik — если снег падает сейчас, aputi — про снег, который уже выпал, и aniou — про снег, который растапливают в воду…
— А в идиш, — продолжала мама, — есть разные слова, обозначающие родство. Одно слово обозначает родную семью; другое — семью сводную, сватов; еще одно слово обозначает тех, кого считают родственниками даже при отсутствии кровного родства. И есть почти непереводимый термин, который можно перевести как «приемная семья» — di kest-eltem. По традиции, когда родители отправляли ребенка получать высшее образование далеко от дома, они искали семью, которая поселит его у себя и будет кормить.
— Значит, Рабиновичи были для Эммы кест-эль-тернами.
— Вот именно… Но ты не перебивай — не бойся, постепенно разберешься…
Эфраим Рабинович в очень раннем возрасте решительно порывает с религией своих родителей. Юношей он вступает в партию эсеров и заявляет родителям, что не верит в Бога. Он нарочно делает все, что запрещено евреям в Йом-Кипур: курит, бреется, принимает питье и пищу.
В 1919 году Эфраиму двадцать пять лет. Он современный стройный молодой человек с тонкими чертами лица. Будь кожа не такой смуглой, а усы не такими черными, его можно было бы принять за настоящего русского. Этот блестящий инженер только что окончил университет — ему повезло попасть в норму, ограничивающую число допущенных к высшему образованию евреев тремя процентами. Он хочет участвовать в великом деле прогресса, он многого ждет от своей страны и своего — то есть русского — народа, он сочувствует его революционным настроениям.
Для Эфраима еврейство ничего не значит. Он ощущает себя прежде всего социалистом. Впрочем, он и живет в Москве как настоящий москвич. И обвенчаться в синагоге соглашается только потому, что это важно для его будущей жены. Но предупреждает Эмму: «Мы не будем соблюдать религиозные обычаи».
По традиции в день свадьбы, в конце церемонии, жених должен раздавить бокал правой ногой. Этот жест напоминает о разрушении Иерусалимского храма. Затем жених загадывает желание. Эфраим мечтает навсегда стереть из памяти образ кузины Анюты. Но, глядя на усеявшие пол осколки стекла, он словно видит собственное сердце, разбитое на тысячу кусочков.
Глава 2
В пятницу восемнадцатого апреля 1919 года молодожены покидают Москву и отправляются на дачу родителей Эфраима, Нахмана и Эстер Рабинович, расположенную в пятидесяти километрах от столицы. Эфраим соглашается поехать к ним на празднование еврейской Пасхи, потому что на этом особо настаивает отец и потому что жена ждет ребенка. Впереди прекрасная возможность сообщить эту новость братьям и сестрам.
— Эмма была беременна Мириам?
— Правильно, твоей бабушкой…
По дороге Эфраим рассказывает жене, что Песах — его любимый праздник. В детстве он любил его таинственность, горькие травы, соленую воду и яблоки с медом, которые ставят на блюде в центре стола. Ему нравилось, когда отец объяснял, что сладость яблок должна напоминать евреям о необходимости остерегаться комфорта. «В Египте, — повторял Нахман, — евреи были рабами, другими словами, они получали кров и пищу. Имели и крышу над головой, и еду в руках. Понимаешь? Свобода же, напротив, ненадежна. Она добывается с болью. Соленая вода, которую мы ставим на стол в вечер Песаха, — это слезы тех, кто сбросил свои цепи. А горькие травы напоминают нам о том, что участь свободного человека по природе своей тяжела. Сын мой, послушай: как только ты ощутишь вкус меда на губах, спроси себя: в чьем рабстве я оказался?»
Эфраим знает, что дух бунтарства родился в нем именно благодаря рассказам отца.
В тот вечер, приехав в родительский дом, он сразу бежит на кухню, чтобы почувствовать особый сладковатый аромат мацы — пресных лепешек, которые готовит старая кухарка Катерина. Растроганный Эфраим берет ее морщинистую руку и кладет на живот своей молодой жены.
— Посмотри на него, — говорит Нахман Эстер, наблюдающей за этой сценой, — наш сын такой гордый! Как каштан, что выставляет свои плоды на обозрение прохожих.
Родители пригласили всех двоюродных братьев: Рабиновичей — со стороны Нахмана и Франтов — со стороны Эстер. «Почему так много людей?» — недоумевает Эфраим, прикидывая на ладони серебряный нож, до блеска надраенный золой из печки.
— Гавронских тоже позвали? — с тревогой спрашивает он у своей младшей сестры Беллы.
— Нет, — отвечает она, не объясняя, что семьи условились не сводить вместе кузину Анюту и Эмму.
— Но почему в этом году позвали столько двоюродных братьев… Нам хотят объявить что-то важное? — продолжает Эфраим, прикуривая сигарету, чтобы скрыть замешательство.
— Да, но не задавай мне вопросов. Я не могу говорить об этом до ужина.
В вечер Песаха старейший член семьи по традиции читает вслух Агаду — историю исхода еврейского народа из Египта под предводительством Моисея.
В конце молитвы Нахман встает и лезвием ножа стучит по бокалу.
