Почтовая открытка - Берест Анна
— Сегодня я хочу повторить последние слова Книги, — говорит он, обращаясь ко всем сидящим за столом. — «И отстрой Иерусалим, святой город, вскоре, в наши дни и приведи нас туда». Потому что я, как глава семьи, обязан предупредить вас.
— О чем предупредить, папа?
О том, что пора ехать. Мы все должны покинуть эту страну. Как можно скорее.
— Уехать? — спрашивают его сыновья.
Нахман закрывает глаза. Как убедить детей? Как найти нужные слова? Словно вдруг откуда-то дохнуло смрадом, словно потянуло холодом, предвещая наступление стужи, это что-то невидимое, почти ничто, и все же оно существует, оно сначала являлось ему в страшных снах, в кошмарах, наполненных воспоминаниями о юности, когда в рождественские ночи он вместе с другими детьми был вынужден прятаться за домом, потому что пьяные люди приходили наказывать тех, кто убил Христа. Они врывались в дома, насиловали женщин и убивали мужчин.
Разгул насилия стих, когда царь Александр III усилил государственный антисемитизм майскими указами, лишившими евреев большинства свобод. Нахман был молодым человеком, когда им стало запрещено все. Евреям нельзя было учиться в университетах, жить там, где они хотят, давать детям христианские имена, играть на сцене. Эти унизительные меры принесли народу удовлетворение, и в течение примерно тридцати лет проливалось меньше крови. В результате дети Нахмана не изведали ужаса, наступавшего каждое двадцать четвертое декабря, когда дикая свора вставала из-за стола с желанием громить и убивать.
Но в последние несколько лет Нахман стал чувствовать в воздухе запах серы и тлена.
В тени организовывалась «Черная сотня», группа ультраправых монархистов, возглавляемая Владимиром Пуришкевичем. Этот бывший придворный царя обосновывал теории еврейского заговора. Он ждал своего часа, чтобы перейти к действию. И Нахман не верил, что эта новая революция, поддерживаемая его детьми, прогонит старую ненависть.
— Да, уехать. Дети мои, послушайте меня хорошенько, — спокойно говорит Нахман, — es’shtinkt shlekht drek — тут воняет дерьмом.
При этих словах вилки перестают стучать о тарелки, дети прекращают болтать и наступает тишина. Нахман наконец-то может говорить.
— Большинство из вас — молодые супруги. Эфраим, ты собираешься впервые стать отцом. У тебя есть энергия, мужество, у вас вся жизнь впереди. Пришло время складывать чемоданы. — Нахман поворачивается к жене и сжимает ей руку: — Мы с Эстер решили ехать в Палестину. Мы купили участок земли недалеко от Хайфы. Будем выращивать апельсины. Поедемте с нами. Я куплю там землю для вас.
— Но, Нахман, неужели ты действительно поселишься на Земле Израильской?
Дети Рабиновича и представить себе такого не могли. До революции их отец был купцом первой гильдии и, значит, одним из немногих евреев, имевших право свободно передвигаться по стране. Нахману выпала невероятная привилегия жить в России как русский. Он приобрел хорошее положение в обществе, а теперь хочет все бросить и отправиться в изгнание на конец света, в пустынную страну с суровым климатом, чтобы выращивать там апельсины? Что за странная идея! Он даже грушу не может почистить без помощи кухарки…
Нахман берет карандашик и слюнявит его. По-прежнему не сводя глаз с молодежи, добавляет:
— Ладно. Я опрошу весь стол по кругу. И пусть каждый, слышите, каждый назовет мне место назначения. Я куплю билеты на пароход для всех. Вы покинете страну в ближайшие три месяца, понятно? Белла, я начну с тебя, это просто — ты едешь с нами. Значит, так, записываю: Белла — Хайфа, Палестина. Эфраим?
— Пусть сначала скажут братья, — отвечает Эфраим.
— Я бы с удовольствием выбрал Париж, — говорит Эммануил, младший из братьев и сестер, непринужденно раскачиваясь на стуле.
— Избегайте Парижа, Берлина и Праги, — серьезно отвечает Эфраим. — В этих городах хорошие места заняты уже много поколений. Вы не сможете устроиться. Окажетесь для них либо слишком талантливыми, либо недостаточно.
— Этого я не боюсь, меня там наверняка уже ждет невеста, — шутит Эммануил.
— Мой бедный сын, — сердится Нахман, — у тебя будет жизнь свиньи. Глупая и короткая.
— Мне лучше умереть в Париже, чем в какой-нибудь жалкой дыре, папа!
— О-о-о, — отвечает Нахман, грозя ему пальцем. — Yeder nar izJdug un komish far zikh — каждый дурак думает, что он умный. Я вовсе не шучу. Ну же. Не хотите ехать со мной — попытайте счастья в Америке, это тоже неплохая идея, — добавляет он со вздохом.
«Ковбои и индейцы. Америка. Нет, спасибо», — думают дети Рабиновича. Слишком туманные перспективы. По крайней мере, они знают, как выглядит Палестина, потому что она описана в Библии: груда камней.
— Ты только посмотри на них, — говорит Нахман жене. — Сидят, как котлеты с глазами! Подумайте хоть немного! В Европе вы ничего не найдете. Ничего. Ничего хорошего. Тогда как в Америке, в Палестине вы легко найдете работу!
Папа, вечно ты волнуешься по пустякам. Худшее, что может с тобой здесь случиться, — это что твой портной сделается социалистом!
Правда, глядя на Нахмана и Эстер, которые сидят бок о бок, как кексики в витрине кондитерской, трудно представить, что они станут фермерами в новом мире. Они держатся прямо, одеты с иголочки. Эстер еще вполне привлекательна, несмотря на седые волосы, уложенные на затылке в низкую прическу. Она неравнодушна к жемчугу и камеям. Нахман неизменно носит свои знаменитые костюмы-тройки, сшитые лучшими французскими портными Москвы. Его борода бела, как вата, но неугасшая фантазия проявляется в галстуках в горошек и таких же носовых платках, торчащих из нагрудного кармана.
Досадуя на своих детей, Нахман встает из-за стола. Вена у него на шее вздулась так, что, кажется, вот-вот лопнет и забрызгает красивую скатерть Эстер. Он вынужден прилечь, чтобы успокоить бешено стучащее сердце. Прежде чем закрыть дверь столовой, Нахман просит всех хорошенько подумать и только потом решать.
— Вы должны понять одну вещь: наступит день, когда они захотят, чтобы мы все исчезли.
После его театрального ухода веселые разговоры за столом продолжаются до глубокой ночи. Эмма садится за рояль, из-за выпирающего животика немного отодвинувшись вместе с табуретом. Она окончила знаменитую консерваторию. Хотя вообще-то хотела изучать физику. Но не смогла из-за процентной нормы. Ей так хочется верить, что ребенок, которого она носит под сердцем, будет жить в мире, где сможет сам выбирать, чем заниматься.
Убаюканный музыкой, которую играет его жена в гостиной, Эфраим сидит у камина с родными и обсуждает политику. Такой приятный вечер: братья и сестры беседуют, добродушно подтрунивая над патриархом. Рабиновичи еще не знают, что эти часы станут последними, которые они проведут вместе, всей семьей.
Глава 3
На следующий день Эмма и Эфраим покидают семейную дачу, и все в хорошем настроении прощаются, твердо условившись собраться еще раз до наступления лета.
Эмма смотрит в окно повозки на проплывающие пейзажи. Она размышляет: а что, если свекор прав и разумнее было бы уехать в Палестину. Имя ее мужа в списке. Полиция может прийти за Эфраимом в любой момент.
— Что это за список? Почему Эфраима преследуют? Потому что он еврей?
— Нет, то было в другое время. Я тебе говорила: дед был эсером. Так вот, после Октябрьской революции большевики начали уничтожать своих бывших соратников: на меньшевиков и эсеров открылась настоящая охота.
И потому, вернувшись в Москву, Эфраим вынужден скрываться. Он подыскивает убежище недалеко от своей квартиры, чтобы время от времени навещать жену.
В тот вечер он хочет перед уходом помыться. Чтобы заглушить плеск воды в цинковой лохани на кухне, Эмма садится за фортепиано и начинает с силой стучать по клавишам из слоновой кости. Она не доверяет соседям и опасается доносов.
Вдруг — стук в дверь. Стучат отрывисто. Властно. Эмма идет к двери, держа руку на своем огромном животе.
— Кто там?
