Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 7, 2003

В нашу редакцию приходил несколько раз сын легендарного героя Гражданской войны, репрессированного при Сталине, и я хорошо помню жалкую растерянность и горькое недоумение этого почти слепого старика в бедном костюме и черных очках, который после казни знаменитого отца ребенком попал в концлагерь и всего хлебнул: «При Горбачеве отца реабилитировали, и он стал героем, а я сыном героя, и вот он опять враг, большевицкий палач русского народа, а я кто?» Мы угощали его чаем, он вздыхал, наконец за ним приезжал внук на «мерседесе». Им на смену являлись кришнаиты со своими бубнами и гороховыми тортиками в пластмассовых коробках; великие русские писатели в черных косоворотках и итальянских ботинках ручной работы; семнадцатилетние епископы Белого Братства со свитой из некрасивых девочек, вооруженных гитарами и огромными наперсными крестами; бородатые академические филологи, сочинявшие под англосаксонскими псевдонимами женские романы; эссеисты, все, как один, инфицированные Розановым и в стремлении уесть друг дружку изобретавшие крылатые фразы вроде: «Он не философ, а украинец»; шикарно одетая невразумительная девочка лет двадцати пяти, которая изящным жестом выкладывала на стол перчатки чудесной кожи, закидывала идеальную ножку на другую, тоже идеальную, закуривала умопомрачительную сигарету и рассказывала о своей жизни в провинциальном городке; бывшие агенты КГБ, работавшие за границами под крышей крупных газет и после развала Союза оставшиеся не у дел, с многозначительным видом выкладывали на стол мемуары, из которых явствовало только одно: рассказы о хитрости и коварстве наших спецслужб — жалкий миф для самых тупых обывателей; дельные люди и экстрасенсы; торговцы мумие из казеинового клея, зонтиками для подводного плавания и путевками в Антарктиду со скидкой для беременных, слабовидящих и слабоумных; американский профессор русского происхождения, предлагавший решить все экономические проблемы России путем продажи многотысячетонного слитка чистой меди, закопанного при Сталине между Москвой и Ярославлем; страшно популярный автор романа «Как закалялась шваль»; председатели фондов опеки над несовершеннолетними императорскими пингвинами-сиротами; держатели акций компаний по реставрации канцелярских скрепок методом астрального гипноза; самоуверенные лесбиянки на содержании у заальпийских писателей транссексуальной национальности; очаровательные поэтессы, сочинявшие верлибры на предмет взаимопонимания с европейскими издателями и вечно путавшие хиатус с коитусом; люди, путавшие искусство с искусством жить… Наконец являлся наш дворник — поп-расстрига по кличке Овно — «Пьяница живет вдвое меньше, зато видит вдвое больше» — с букетом водочных бутылок и возглашал колокольным басом: «Чтоб выше и толще!» А мы хором отвечали: «Но глубже и слаще!» И все это время я писал. Писал как сумасшедший, как одержимый, по ночам, в метро, где поток моего беллетристического красноречия был остановлен жестом безусловным и абсурдным: сидевший возле меня тощий тип в белом плаще, белой шляпе и белых перчатках вдруг вынул из кармана опасную бритву, рванул шелковый белый шарф и всадил себе бритву в горло так, что кровью был забрызган даже потолок…

Я позвонил Кате, и тем же вечером Конь, отпустивший кудлатую растительность, обзаведшийся очками и хрипотцой в голосе («На митингах выорал себе наградку»), оказался у нас в гостях.

Опрокинув по рюмке-другой и закусив, мы пили чай, как в дверь позвонили.

На пороге стоял сапожник Ари с неизменным своим глиняным лицом и тысячелетней печалью во взоре. Он протянул мне свернутую трубочкой Джоконду, а я снял с шеи цепочку с пятидесятикопеечной монетой семьдесят какого-то года чеканки. От приглашения и угощения он отказался.

Я вернулся в комнату и показал Коню иллюстрацию, вырезанную из журнала.

— Ари, — сказал Конь. — Ари!

Мы распахнули окно и увидели странную троицу, пересекавшую наш широкий горбатый двор. Впереди широко шагал рослый мужчина в шляпе с опущенными полями и посохом, вырезанным из какого-то дуба в 1613 году, когда Вечный Жид последний раз посещал Москву. Рядом шел другой Сартори, Адам, который в каждом десятом встречном искал черты дьявола и до сих пор не обнаружил, но и не обессилел. Третьим семенил за ними глиняный Ари. А из-за куста вышмыгнул четвертый в странном одеянии, лицо явно клеенчатой национальности, с клоком соломенных волос на лбу, и когда разворачивавшаяся машина осветила четверку ярким светом, лица их вспыхнули, и особенно ярким был профиль юности бессмертной…

Он помахал мне рукой.

Они скрылись за углом. За ними юркнула собачка, на прощание тявкнувшая по-немецки.

Катя положила передо мною на подоконник знакомый том, перевязанный зачем-то толстой красной шерстяной нитью, и я сразу все вспомнил, сорвал нитку и открыл книгу там, где захлопнул ее отец.

— Дождь кончился, — сказал Конь. — А покоя в природе все нету. Не иначе — к снегу.

Расплывшееся на двух страницах книги пятно обрело очертания, шевельнулось и легко сорвалось в темноту, где навстречу ей с неба уже плыл пепел заката, превращавшийся на лету в мириады таких же белых бабочек ранней московской зимы…

Я посмотрел вдруг на перстень Ульриха фон Лихтенштейна, украшавший мой мизинец по настоянию бабушки и Кати. Перстень посмотрел на меня рыбьим глазом. Глаз мигнул.

Борис Романов

Забытые пепелища

Романов Борис Николаевич родился в Уфе в 1947 году. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Поэт, эссеист, критик и составитель поэтических антологий. Живет в Подмосковье.

Черноплодки куст лежит кудлатый —нет его белей.Иней тополейжелтоватый и оранжеватыйна погасшей плоской синеве,в фонарях над колеей парящих,серебро былинок сосчитавшихв снегом припорошенной траве.Бесконечной осени посулвыморожен, и седой стрелоюпролетел мороз, как в соснах гул,в оболонь впился, в хвою пахнул,в каждой капле выглянул иглою.В старый век упал последний снег,первый и последний. Всюду намивычернен под вечер, он поблеки растаял вместе с временами.

Забытый зек и одинокийстарик, не слышавший похвал,скромнейшей музе в час жестокийчуть слышно слово поверял.И, посреди вопросов вечных,на этот лишь ища ответ,не всех ли встречных-поперечныхон вопрошал: — А я — поэт?Прошаркав, провожая, к двери,дежурный задавал вопрос,в бессмертье цепкой рифмы веря,скреплявшей жизнь его всерьез,и простодушно ждал ответа,и мешкал я, спеша домой…О Боже, спрашивал он этои у Ахматовой самой!Скупые встречи вечерами.Его двухкомнатный приютв пыли и книгах. Вместе с намистихи витийствовали тут.Гул коктебельского залива,колючих пазорей эффект,гудя за окнами тоскливо,гасил Мичуринский проспект.И он, одышливо паривший,поэзией, как мальчик, жил…Не Вяземский, всех переживший,словесности Мафусаил, —изгой прокуренных редакций,чужой ученый старикан,что неуместен, как Гораций,когда агитствует Демьян.В Великом Устюге и Мстере,в иконном Палехе, в Торжке,с артельщиками в разговоре,с природою накоротке,он был так прост и так возвышен,сей созерцательный поэт,чей пафос трепетный излишенглухим читателям газет,истолкователь грез в узорах,коньков безгривых мшелых крыш,искатель мифов златоперыхв золе забытых пепелищ,Руси кикимор и русалокв затонах тинистой глуши,в резьбе наличников и прялок,в лесах языческой души.Последний боковой потомокГригория Сковороды,в полярной прорези потемокмолившийся на свет звезды,с которым Даниил Андреевв зашторенные вечераот Монсальвата эмпиреевбросался в Индию вчера,который ежился в баракеи «Ворона» переводил,а тот в окоченевшем мраке«возврата нет» ему твердил.И nevermore, что там звучало,стучало клювом злым в висок,неумолимо означалодвадцатипятилетний срок.Где тундра небом так прижата,где и до дна промерзнув вспятьУсе не течь… Но нет возвратаустанет ворон повторять!Все удивительно! Но это —и лихолетье, и беда —лишь жребий русского поэта,который темен, как всегда.

Мне друг прислал прискорбное письмо.«Сын на иглу посажен, я — в дерьмо,в долгах, в трудах и в ругани базарной.Кто наркоман, тот поневоле вор, —он „панасоник“ из дому упер,с инсценировкой грабежа бездарной.Был милый мальчик — рус, голубоглаз,но взвихренное время не для вас —не простодушных, но голубоглазых.— Господь, за что?! — Иовом вопиешь,и непонятно, как еще живешь,но ужаса не передашь в рассказах.Гнус, посадивший парня на иглу,недолго помаячил на углу —с отрезанной башкой нашли в подвале.И мент, его сменивший, лейтенант,недолго жил — похожий вариант, —в разборке к рельсам насмерть привязали.Но головы у гидры так растут,что сколько ни руби — мартышкин труд.Не нож точить пора, пора молиться.В подъезде мгла, окурки и шприцы.Феназепам и водку пьют отцы,а трезвому осталось удавиться».

Лишь слово может выжить. Потому-то,читая на побеленной стене:«Мы были здесь!» — с ремаркой: «Это круто»,я соглашаюсь с надписью вполне.Мы были здесь! Мы пробегали мимо,мы оставляли мимолетный след.И миру объявить необходимо:«Мы были здесь! И здесь нас больше нет».

Я полуспал. Кошачьи голосавонзались в тьму, как дисковые пилы.И мертвецы вставали из могилы,влетали в сны, припомнив адресасвоих друзей. Пожить хоть полчасаво сне. Ну что ж… Нужны иные силына явь, в которой мы не многим милы,где лишь любви доступны чудеса.Вот почему, погибший молодым,заносчивым, кудрявым и худым,наивного не прекращает спора,в предутреннем тумане сентябрямеж сливой облетевшею паряи черноплодкою согбенной у забора.

Рассказы