Анник Кожан - Наложницы. Гарем Каддафи
Мне позвонили и сказали, что их лодка попала под удар НАТО. Потрясенная известием, я помчалась к матери Хишама. Она плакала и обнимала меня. Один только Бог знает, как она осуждала нашу связь. Я засыпала ее вопросами, но она знала не больше, чем я. Сведения были обрывочными и противоречивыми. Известно было лишь то, что Хишама считают мертвым. Его брат плыл девять часов, чтобы добраться до берега, и он был цел, не считая ранения в ногу. Но он нам ничего не прояснил. Хишам исчез, его признали мертвым, несмотря на то что его тело не было найдено, в отличие от других. Состоялась похоронная церемония. Я была подавлена.
И вот наступило 23 августа и освобождение Триполи. Улицы были заполнены одурманенным свободой народом, пребывавшим в эйфории. Выходили женщины с детьми, поднимали наш новый флаг. Мужчины обнимались, танцевали, стреляли в небо из автоматов Калашникова и орали «Аллах акбар!», повсюду громкоговорители транслировали революционные песни. Изнуренных, но счастливых повстанцев принимали как настоящих героев. Они открыли тюрьмы и взяли штурмом Баб-аль-Азизию! Это было невероятно. Я вопила от восторга! Аплодировала конвою, благодарила Бога за этот день, который останется самым великим днем в истории Ливии. Но все внутри меня рыдало. Я истощила все свои силы, и я была обречена. Рядом не было Хишама.
Всю ночь телевидение транслировало поразительные репортажи: как войска мятежников входили в крепость, окружали дома и виллы клана Каддафи, выставляли напоказ вещи, принадлежавшие Вождю, как смешные трофеи. Насмехались над его дурным вкусом и жалкой роскошью владений его сыновей. Изуродовали, растоптали и разворотили его бюсты и фотографии. Дом Сафии представили как «семейный очаг», предположив, что комната, смежная с ее спальней, принадлежала Вождю. Я пожала плечами. Определенно, никто не имел представления о том, что творилось за многочисленными дверями Баб-аль-Азизии. Никто не мог бы предположить, что в подвале жила горстка отверженных.
Меня на время приютила подруга приятеля Хишама, но папа волновался за меня, и 28 августа я согласилась поехать с ним в Тунис. В конце сентября я вернулась в Триполи.
Но что мне делать со своей жизнью? Как взять ее в руки? Мне всего двадцать два года, но я не могу отделаться от странного чувства, что я слишком много повидала, слишком много пережила; мои глаза и тело слишком устали. Износились навсегда. Ни силы, ни желания, ни надежды. Тупик. У меня нет ни денег, ни образования, ни профессии. Мои братья узнали правду, и жить вместе с семьей стало невозможно. Где тогда жить? Ни один ливийский отель не сдаст комнату женщине без сопровождения. Ни один уважаемый домовладелец не согласится сдать комнату незамужней женщине. Моя кузина из Туниса любезно согласилась пожить со мной некоторое время в Триполи. А потом?
Я слышала, как говорят, что Международный уголовный суд выпустил ордер на арест Каддафи за преступления против человечества. И тогда я возложила все надежды на свое свидетельство. Все должны были меня услышать. Нужно, чтобы я поведала о своей истории и сама составила беспощадную обвинительную речь против своего палача. Потому что я хотела увидеть его за решеткой. Я хотела последний раз оказаться с ним лицом к лицу, посмотреть ему прямо в глаза и хладнокровно спросить: «Почему? Почему ты так со мной поступил? Почему ты меня изнасиловал? Почему ты лишил меня свободы, бил, пичкал наркотиками, надругался надо мной? Зачем ты научил меня пить и курить? Почему ты украл мою жизнь? Почему?»
Но он умер 20 октября, едва только вылез из канализационной трубы, где скрывался, повстанцы его казнили. Какая ирония для тех, кого он сам считал крысами! На экране телевизора я видела его окровавленное лицо, его тело было выставлено напоказ в холодном зале в Мисурате, как испорченный кусок мяса. И я не знаю, что взяло верх: утешение от мысли, что его наконец-то победили, ужас перед всей этой жестокостью или злость оттого, что он таким образом улизнул от правосудия. Безусловно, злость. Он подох, не расплатившись по счетам с ливийцами, которых топтал сорок два года. Не предстал перед международным судом, перед всем миром. А в частности — передо мной.
Я доверила свою историю повстанцам, и они отвели меня в место, которое долго называлось Женской военной академией, где теперь размещалась одна из их бригад. Со мной провели долгую аудиенцию и обещали восстановить справедливость. «Есть много девушек в твоем положении». Мне выделили временное жилье, реквизированное в старом парке бывших квартир наемных солдат Каддафи. Напрасно я почувствовала себя в безопасности. Один повстанец изнасиловал меня. Девушка с таким прошлым…
На этот раз я подала жалобу. Несмотря на посрамление и угрозы. Я держалась. Сегодня Ливия хочет стать правовым государством, и я стараюсь ему доверять. Но я вынуждена была переехать. И скрываться. И игнорировать оскорбления по мобильному телефону, которые стали намного резче.
Ну вот, кажется, я все сказала. Это была необходимость, может быть, долг. Это было нелегко, поверьте. Я еще должна разобраться с уймой чувств, которые смешались у меня в голове и не оставляют меня в покое. Страх, стыд, печаль, горечь, отвращение, возмущение. И все кипит! В некоторые дни это придает мне силы, наделяет меня верой в будущее. Чаще всего это меня угнетает, погружает в колодец печали, откуда, мне кажется, я никогда не выберусь. «Пропащая дочь», — вздыхают родители. «Ее нужно убить», — мечтают братья, чья честь поставлена на карту. И эта мысль леденит меня. Перерезав мне горло, они стали бы уважаемыми мужчинами. Убийство смыло бы стыд. Я осквернена, значит, я оскверняю. Я пропащая, кто же будет оплакивать мою смерть?
Я хотела бы построить жизнь в новой Ливии. И я спрашиваю себя, возможно ли это?
Часть 2 Расследование 1 По следам Сораи
Сорая не обманывает. Она рассказала то, что видела, прожила, прочувствовала, ни чуточки не стесняясь признать, что она чего-то не знает, не понимает, не ведает. Без малейшего желания приукрасить историю или раздуть свою роль. Она никогда не обобщала. Часто на мою просьбу что-либо уточнить она отвечала:
— Сожалею, но я ничего об этом не знаю. Меня там не было.
Она не хочет заслужить доверие, она хочет, чтобы ей поверили. И в этом требовании есть нечто жизненно необходимое. Впрочем, это было нашим уговором: лучше молчание, чем приблизительность или ложь. Самый малый обман уничтожит правдоподобие признания. Словом, она все сказала, даже возразила своему отцу, когда ему в голову пришла идея немного подправить факты. Иногда, описывая сцены с Каддафи, она извинялась за употребление грубых слов, которые считала позорными. Но как поступить иначе? Впрочем, ее немного забавляла мысль, как я смогу перевести эти слова:
— Мне интересно, какое слово ты используешь, чтобы это сказать! Я же не облегчаю тебе задачу, а?
Ну и ну! Какая чудесная рассказчица! Меня взволновало то, с каким желанием и отвагой она согласилась на интервью. В начале 2012 года каждый день мы встречались в ее временной квартире в Триполи, реже в моем номере в отеле. И она начинала рассказывать взахлеб, погружалась в ситуации, представляла сцены как ряд скетчей[11], воспроизводила диалоги, жестикулировала, повышала тон и поднимала брови, иногда вставала и изображала всех персонажей, от Каддафи до Мабруки или… Тони Блэра.
Как забыть то волнение, которое испытываешь, когда видишь, как она переживает некоторые критические моменты, ужас которых ее еще не покинул? Или слышишь печаль, порождающую безнадежность? Тревогу, которую внушает будущее? Зачем также скрывать наш безумный смех, когда после долгой беседы она включала телевизор на канале с египетскими клипами, завязывала на бедрах платок с металлическими блестками и, неотразимая и сексуальная, начинала учить меня танцу живота?
— Держись прямо, Анник! Руки открыты, грудь вперед, обворожительная улыбка! Давай! Изгибайся! Раскачивайся!
Отношения с семьей продолжали портиться, они отгораживались от нее. Сорая все же не хотела, чтобы я снова встречалась с ее родителями перед отъездом из Триполи. К счастью, я уже виделась с ее отцом в январе 2012 года. Небольшого роста мужчина, сутулый, лысоватый, подавленный. Однажды вечером он пришел к ней, почти тайком, не предупредив жену, и смотрел на нее с бесконечной нежностью.
— Именно она, когда была еще маленькой, привносила в дом веселую атмосферу, — поведал он мне. — Она была такой смешной малышкой! С того дня, как она исчезла, дом погрузился в печаль, которая уже никогда не покинула его.
Он корил себя за то, что оказался в Сирте в день визита Вождя в школу своей дочери.
— Если бы вы знали, сколько раз я представлял сцену с букетом цветов, я прокручивал ее в голове бесконечно! Я уверен, что его сообщники еще раньше заходили в парикмахерскую и заметили Сораю. И я подозреваю, что директриса школы была заодно с бандой Каддафи, она собрала девочек, которые обязательно ему понравились бы. И потом достаточно было придумать любой предлог, чтобы представить их ему. Теперь я точно это знаю: в каждом регионе Ливии Каддафи держал банду, которая занималась этой грязной работенкой.
