Наталья Земскова - Детородный возраст
Эльза встретила их с ребенком на руках. Маргарита Вениаминовна взглянула на мальчика и, переглянувшись с мужем, опустила глаза: так этот ребенок походил на Вадима. Мальчишка дышал с присвистом и призвуком, напрягаясь при каждом вдохе и выдохе, не плакал, ничего не говорил и только жался к Эльзе. Ну конечно, ужасный стеноз, он всегда случается внезапно и быстро…
– «Скорую» вызвала?
– Сразу… Чего-то не едут. Это опасно?
– Если всё делать быстро и правильно, то неопасно. Не выходи из ванной – я сейчас.
Отправив мужа в гостиную смотреть телевизор, Маргарита Вениаминовна побежала на кухню, размельчила кларитин и капнула преднизолона в ингалятор. Увидев незнакомый жужжащий предмет, ребенок стал плакать и отбиваться:
– Не надо, не буду! Кусается! Хочу вертолетик!
Вместе с ним расплакалась и Эльза:
– Ну разве кусается? Открой ротик, дыши, всё пройдет.
В тот же миг ингалятор полетел на пол.
Маргарита Вениаминовна его подняла, взяла орущего ребенка на руки и медленно проговорила:
– Сейчас ты откроешь рот и будешь дышать, а мама пойдет за вертолетиком, но вертолетик прилетит только тогда, когда ты подышишь. Уходи, Эльза, быстро к Валере! И не возвращайся, пока не позову. На уговоры нет времени.
Та еще пуще разрыдалась, прижалась к ребенку лицом, но, встретив жесткий взгляд подруги, направилась к двери. Увидев, что она выходит, мальчишка зашелся в крике, гулко закашлялся, но всё же стал дышать, стараясь не прикасаться губами к странному жужжащему прибору:
– Ну, вот видишь, ты молодец. Дыши, а я буду считать. Раз, два, три, четыре. Три-четыре, раз-два… Самолет гудит, он сейчас взлетит, шлем надел пилот, звать его енот… Наш щенок, щенок Дозор, охраняет дом и двор. Целый день до ночи темной ходит он с трубой подзорной…
Она читала все детские стихи, какие приходили в голову, удивляясь тому, что вообще их знает, и продолжала вспоминать еще и еще. Поддаваясь ритму, завороженный ее голосом, ребенок постепенно успокоился. Он даже взял ингалятор в рот, вверяясь ей окончательно, но всё же поглядывая на дверь, за которой исчезла Эльза. Устав сидеть на краешке ванны, Маргарита Вениаминовна сползла на мокрый коврик и устроилась прямо на полу, переходя от Чуковского к Барто, от Барто к Заходеру. Свист становился тише, дыхание – ровнее. Взглянув на ребенка, она поняла, что он спит, но ингалятор не выключила, стараясь направлять струю лекарства прямо в гортань. Вскоре мальчик закашлял – начала отходить слизь, отек спадал. Когда приехала-таки «скорая», его уже положили в кроватку, продолжая наполнять комнату теплым влажным паром. Шум при дыхании абсолютно исчез, и Эльза отказалась везти ребенка в больницу.
– Будешь давать кларитин два-три раза в день, и всё пройдет. Надо будет сделать анализ на аллергены, чтобы знать, что исключить, это ОРВИ плюс аллергическая реакция, – объяснила Реутова и после паузы спросила: – Вадик поехал докладывать родителям про ребенка?
– Ага, – кивнула Эльза. – Как услышал, что он меня назвал мамой, так и помчался. Спасибо тебе.
– Постой, но в воскресенье ты чувствовала себя по-другому…
– Ну да. Я тогда вернулась, а у них всё вверх дном. Ни уложить, ни накормить толком не смог. Сидят в разных углах, старшие, естественно, сбежали. Вхожу, а Андрюшка как увидел, что я появилась, кинулся ко мне: «Мама, мама приехала! Ты полежишь со мной в кроватке?» Обняла его, а он хохочет, целует. Вадим подошел: «А папу поцелуешь?» – «Не поцелую», – и отвернулся. Теперь спим вместе, так он даже во сне мою руку держит. Натерпелся ребенок, понятно. И вот как он крикнет: «Мама, мама!» – у меня слезы.
Из гостиной вышел Валерий Николаевич и показал жене на часы. Та кивнула и обняла Эльзу:
– Я ж тебе говорила. Всё хорошо, всё хорошо.
– Ребенка люблю, а этого – глаза бы мои не видели! Валер, а ты что скажешь?
– Да тут сразу и не сообразишь…
– Нет, ну представь, тебе жена домой ребенка принесла…
– Так то жена, а здесь мужик.
– Ты слышала, Рита, ты слышала? У них всегда две правды. Для них одна, для нас – другая.
– Да нет, – проговорила Реутова задумчиво, – наверное, «правд» очень много. Правда жены и правда мужа, правда начальника и правда подчиненного, правда детей и родителей. И у Вадика своя правда.
– А как же! – усмехнулась Эльза. – Он в своих глазах теперь герой и жертва: ну, погулял, с кем не бывает, а баба-стерва родила, не спросила, да еще и ребенка бросила, заставила его всю кашу расхлебывать.
– Ты знаешь, я почему-то уверена, что Андрюша необходим вашей семье, – улыбнулась Маргарита Вениаминовна. – Как цементирующий элемент. И появился вовремя. Старшие вот-вот оперятся. Должно же что-то уберечь вас от синдрома пустого гнезда.
– Ты точно так думаешь? Но теперь я стану бояться, что она его может отнять. Вот протрезвеет и поймет, что сделала. Ну, может, через пять лет, не сейчас. Мало ли что расписку дала…
– Дать ей денег, она еще подпишет, – встрепенулся Валера. – Ладно, устаканится как-то, через год, думаю, будет ясно, что делать. Когда трудно принять решение, нужно прожить с этим год, и оно явится само собой.
– Может, явится, а может быть, и нет. У меня никогда само собой ничего не является, – обреченно вздохнула Эльза.
– Ну, какие-то вещи станут очевидными, это точно. Мы пойдем, ага?
Прежде чем уйти, Маргарита Вениаминовна заглянула в спальню, которая, судя по всему, сама собой превратилась в детскую. Послушала дыхание Андрюши и только сейчас заметила, как изменилась вся квартира: из пространства для взрослых она превратилась в пространство для ребенка. И этот ребенок занял всё, не спрашивая, что за жизнь здесь идет и нужен ли он. На полу – книжки, игрушки, горшок, детали «Конструктора». На столе – детские лекарства, посуда, начатая и брошенная игра. Но главное, поменялось что-то невидимое, неуловимое и, может быть, самое важное, будто сам воздух дома изменил свой химический состав.
«Вот так, пришел незваный, нежданный, непрошеный… – подумала она, ощущая давно забытый холодок внутри. – Бывает же так!» Ну конечно, только так и бывает. Только так, и никак иначе. Господи, никогда, никогда ее квартиру не взбаламутит своим присутствием маленький человечек! Внезапно она почувствовала себя такой несправедливо обделенной и обиженной, как бывало только в детстве. Даже страшно сделалось. Нет, она не завидовала, совсем не завидовала, но эта внезапная картинка ранила ее так сильно, что ей захотелось немедленно оказаться в спасительном, привычном мире своего дома, укрыться там, где миллионы лет всё стоит-лежит по своим местам.
Она присела на подвернувшийся детский стульчик, растерла пальцами виски и попыталась вернуть себя в обычное состояние. Ей казалось, что боль и растерянность написаны на ее лице и видны каждому.
* * *Странно, ведь ничего подобного она никогда не чувствовала на работе. Больница и всё, что там происходило, не связывались с ее личной проблемой и шли параллельной, другой жизнью. Каждого выношенного ребенка она считала личной удачей и радовалась всем спасенным крохам так же искренне, как их мамы. Профессия словно бы компенсировала отсутствие собственных детей, и Реутова всячески культивировала у себя это ощущение.
«Господи! Я и поговорить-то, пореветь-то об этом ни с кем не могу…» – думала она, возвращаясь от Эльзы домой и делая усилие, чтобы не расплакаться прямо в машине. С Валерой эта проблема уже не обсуждалась, да и что, собственно, обсуждать? Всё давным-давно переговорено, упрятано с глаз подальше. Подруги свои утешительные доводы исчерпали еще тогда, когда, как ей казалось, еще можно было что-то изменить. Тогда, лет восемь назад, ей даже пришлось пройти курс психологической помощи, и душевное равновесие было восстановлено, но сейчас словно всё вернулось снова, и она опять растерялась, не зная, за что уцепиться. Приступы депрессии этого рода она помнила наизусть. Сначала острая боль обделенности, затем хождение по замкнутому кругу («Почему это мне? Почему именно я?») и как результат – состояние оцепенения. Третьей стадии Маргарита боялась больше всего, потому что знала, чем это грозит. Тогда удалось обойтись без антидепрессантов, правда, на восстановление ушло почти полгода. Неужели всё повторится опять?
В тягостно-подавленном настроении она отработала следующий день, пока ее, наконец, не осенило: а ведь можно поехать к Ингриде!
– Господи, ну конечно, к Ингриде! – прошептала она, выходя из палаты, и, услышав в трубке знакомый прокуренный бас, едва не расплакалась.
– …Купи оливки, сыр рокфор, какой-нибудь травы, а выпить у меня найдется. Ты в винах ни хрена не смыслишь, так что не старайся. А голос-то, голос – как у дохлой кошки. Жду, перестань оправдываться.
Ингрида Озембловская была давней приятельницей ее родителей, дамой экзотической во всех отношениях – от манеры одеваться до привычки курить сигары. Сейчас ей было семьдесят четыре, но и выглядела, и жила она далеко не в своем возрасте. Прославилась Ингрида тремя вещами – во-первых, тем, что танцевала в «Мулен Руж», во-вторых, тем, что шесть раз выходила замуж, причем преимущественно за дипломатов, и, втретьих, тем, что могла предсказывать будущее, что делала, впрочем, крайне неохотно.
