Михаил Найман - Плохо быть мной
Когда прозвучал звонок, что смене конец, я замер в столбняке, не мог сдвинуться с места. Не мог представить, что надо будет прийти в этот цех опять и опять работать. Хотя бы еще раз в жизни. Жизнь кончилась. Я не хотел возвращаться сюда не потому, что место пришлось мне не по душе, — просто я больше не мог жить. Ну кончились силы. Минуты стали толстым набухшим материалом, оседали на мне вязким, сковывающим любое движение слоем, и у меня не осталось стойкости их выдерживать.
Большой Каньон и его друзья стояли и разминали плечи. Их лица ничего не выражали — ни гордости, ни облегчения, ни удовлетворения, разве что благородство. Я подошел к Бульдогу.
— Как думаешь, оставят меня? — промямлил неуверенно. — Я не прочь.
Он искренне удивился.
— Ты меня спрашиваешь? Почему ты меня спрашиваешь?
Снуп дотронулся до его плеча.
— Что он говорит?
— Хочет, чтоб его наняли, — произнес Бульдог. Почему-то шепотом.
Мимо проходил непроницаемый комсомолец. Бульдог легонько подтолкнул меня в бок и так же шепотом проговорил:
— Пойди у него спроси.
Я нагнал комсомольца.
— Мистер! Я не буду говорить, понравилось ли мне у вас. Понравился ли вам я?
— Понравился. И мне, и моему помощнику. Тебе надо расписаться, что ты пробыл здесь полный рабочий день. — Он приблизился ко мне. — Понимаешь Майкл, ты хороший парень. Даже слишком. И я, и мой помощник это заметили. Но у нас договор с агентством. Мы не нанимаем людей, которых они нам присылают. Это между нами, конечно.
Я молчал. А что я мог сказать? Он прибавил:
— Было приятно работать с тобой, Майкл. Нам всем было приятно с тобой работать. — Он произнес это с неожиданной искренностью. И пошел дальше.
Или не с искренностью и не с неожиданной, а так полагается.
Или этот парень все-таки имел в виду то, что сказал.
Иду обратно к своим черным знакомым сообщить новость. Мне плевать, взяли меня или не взяли. Просто хочется с ними поболтать.
Путь перегораживает латиноамериканец, с которым была стычка в каморке. Выглядит не агрессивно, только встревоженный. За ним стоит войско испанцев. Он посыльный от вражеского полка — ему нужно выведать секретную боевую новость и сообщить своим.
— Приняли? — спрашивает. Интонация новая, как будто того, что произошло между нами, не было вовсе.
Я вижу, он не обижен. И вдруг понимаю, что такие вещи, как моя победа или оскорбления от черных, значат для него неизмеримо меньше, чем для людей моего склада. Он вообще относится к жизни по-иному: что для меня событие, он и не заметит.
Открытие вызывает у меня бурный приступ симпатии к нему.
— Это не важно, — хлопаю по плечу. — Важно, что день вошел в мою биографию.
Вошел — и закончился. Какое-то время я еще околачиваюсь возле черных. И вижу, что эти прошедшие часы их очень мало трогают. Совсем другое дело — меня.
* * *Малик насчет моей работы ничего не сказал. В восторге не был точно. Я был. Я был на седьмом небе. Моя первая работа. Правда, на второй день я ее лишился. Ожидаемо: почти вся наша зарплата шла Добряку и Марио, им дела не было, хорошо ты работаешь там, куда они тебя посылают, или нет. Так что каждое утро мы с командой охотников за вечерней порцией крэка ехали в метро в Нью-Джерси и ждали микроавтобус, который отвезет на новый объект. Он всегда опаздывал. Подъезжал, когда другие переставали прибывать и на площади было уже пусто.
За рулем неизменно сидел какой-нибудь черный паренек, вида настолько юного, что появлялись сомнения, есть ли у него водительские права. Я обычно забирался на заднее сиденье и, развалясь, наблюдал за индустриальным пейзажем — десятки километров без единого жилого здания. Или уставлялся на надежные затылки черной компании, наполнявшей маленький салон. И мою душу — уютным чувством.
Все как один водители курили сигареты «Ньюпорт». Они вдыхали и выдыхали дым полной грудью, как будто это была фили блант с марихуаной[1]. Нас окутывали клубы дыма, и хотя водитель впереди курил табак, до меня доносился еле различимый запах анаши. Отдаленно — очень, не буду врать, отдаленно — напоминающий запах раздавленного скунса.
Я был в обалденном виде. Вставал в пять утра, ехал в офис, трясся на автобусе, весь день разгружал коробки, возвращался домой заполночь, опять вставал в пять, опять разгружал коробки. И знал, что никогда уже не буду таким счастливым. Даже уверения Малика, что то, чем я занимаюсь, — утопия и по сути мало чем отличается от моей прошлой жизни, не нарушало состояния эйфории. Малика, если честно, мне было немного жалко.
В один из дней стою с тремя такими же на остановке, дожидаясь автобуса. На улице подозрительно мало машин. Дорога пустая. Ни одной молодой пары, обычно высаживающей свою половину по пути на работу, не паркуется рядом с нами. До меня доносится фраза, что сегодня выходной и автобус за нами, скорее всего, вообще не пришлют. Произнесено с интонацией «и не важно». Не важно, пришлют ли, не важно, работаем ли мы сегодня, не важно, что с нами будет вообще. Всем все пофигу.
Наплевательская нотка наполняет меня приятным чувством. Работягой я ощущал себя именно в те моменты, когда не надо было работать. Сама работа каким-то образом отдаляла от сложившегося идеала. Я не знал, что это за праздник, из-за которого могли отменить наш транспорт. Не знал, какой сегодня день. Не знал, сколько мне лет и точно ли я в Нью-Йорке. Я жил незнакомой мне жизнью, которая так внезапно началась.
— Заложимся, не пришлют, — раздался недовольный голос парня, перемежающего речь смачными фразами негритянского джайва. — Fuck наше агентство! И fuck этих двух козлов, которые даже не знают, куда нас посылают! Fuck мэра Нью-Джерси и мэра Нью-Йорка, которые думают только о своих карманах и обычных людей считают низшей кастой. — Перечисление, кого еще в этой стране следует fuck, продолжалось, но было чувство, что он выражает недовольство скорее из приличия, и что fuck произносит тоже из приличия, и что ему, так же как всем нам, все равно, пришлют автобус или нет. — Даже в офис не позвонишь сказать, что мы тут. У кого-нибудь есть четвертак?
Меня устраивали и эти причитания. Меня устраивало абсолютно все. Устраивало стоять, делать вид, что возмущен и что понимаю возмущение других разгильдяями. Главное — устраивало не знать, что будет.
Автобус все-таки подошел. Водитель был раздражен, что прислали его, и то и дело повторял, что Рассел совсем обленился. Он высадил нас и тут же уехал. Мы вошли в пустой гигантский цех. Ни души. Сегодня действительно был выходной — парень, который всех ругал, оказался прав. Из-за пустоты цех казался нечеловечески огромным, не принадлежащим нашей вселенной.
Угрюмый начальник не знал, что с нами делать. Мы топтались на месте, было утро, нам предстояло дотянуть до вечера, хоть как. Вышли на асфальтовую приступку для парковки грузовиков и как по команде достали сигареты.
Выходной был объявлен не только в нашем цеху, но во всем этом скоплении рабочих зданий перед нашими глазами. Все были так же пусты, как наше. Море одинаковых крыш тянулось до самого Нью-Йорка. Дальше — еле различимая, угадываемая линия манхэттенских небоскребов. Над — все небо, какое есть на свете. В мире существовали только я и тройка работяг, сидящих, топчущихся, курящих сигареты, ждущих, когда можно будет вернуться в Нью-Йорк.
Я, как водится, подошел к негру, который габаритами выделялся из нашей компании.
— Небо, — мотнул головой на раскинувшуюся наверху синеву. — Класс. — Не услышав ответа, продолжил: — Классно, что выходной. Классно, что весь рабочий район Нью-Джерси пустой. От этого и на душе выходной, верно? Классно, если бы всю жизнь так было, а?
— Как?
— Ну, так… Пусто, незнакомо.
Он посмотрел на меня долгим спокойным взглядом. К этому взгляду я уже привык. Обычно он исходит от черных мужиков именно таких размеров. Где-нибудь в метро такой геркулес смотрит тебе в глаза, даже слегка устало, и вскоре начинаешь чувствовать себя клопиком, то ли уже раздавленным, то ли вот-вот.
Все встали, стали разглядывать цех — не как свое рабочее место, а словно нас привели в музей. Ярче всех реагировал тот возмущавшийся, что не шлют автобуса, парень. Морисси его звали. Если бы для школьного учебника требовался портрет ветерана крэка, он был бы совершенной иллюстрацией. Беззубый рот, кожа, повисшая на костях, и, как особый знак многолетней привычки, половая неотождествляемость, полная сглаженность внешних различий.
Морисси ходил по пустому цеху энергичными шагами и одобрительно на все кивал.
— Мне нравится. Никто не дышит в затылок. Как я оказался прав, что приехал сюда! Встал сегодня утром, спросил себя: идти на работу или нет? И как выгадал! Побольше бы таких дней!
