Михаил Найман - Плохо быть мной

— С такой-то попой? — говорит испанец со знанием дела. — На этой заднице можно сервировать стол на пятнадцать персон, — делает он совершенно резонное замечание.

Я отвечаю, что замечание, пожалуй, резонное: задница Мисс Алии заслуживает того, чтобы о ней написать многотомный научный труд, но мне не нравится тон, которым он говорит об этой женщине, пусть я ее даже и не знаю.

На лице испанца выражение, будто я нанес ему личное оскорбление, а заодно и всем представителям мужского пола на земле. Он делает шаг вперед и говорит, что если бы я знал, с кем имею дело, то сначала подумал бы, прежде чем так откровенно нарываться. Я заверил его, что совсем не нарываюсь. Он спрашивает, уж не струсил ли я.

Тут я вспоминаю маму, и мне становится спокойно на душе.

— Хочу, чтобы ты знал, — я смотрю прямо ему в глаза, — что, что бы ты сейчас ни выкинул, я все равно тебя не боюсь.

Потом подхожу к куску трубы, беру его в одну руку и начинаю постукивать по нему другой.

— Ке паса, амиго? — улыбаюсь приветливо.

Единственные слова, которые я знаю по-испански, но никогда не подозревал, что придется употребить их в такой нестандартной ситуации.

— Сейчас я тебя убью, — говорю тихо, как в кино. — Упакую в одну из этих коробок и отправлю по конвейеру вверх. Там на нее наклеят скотч, поставят печать и пошлют в Германию, в город Дрезден. К тому времени, как ее там распакуют и начнут расследование, я заработаю столько денег на этой работе, что, скорее всего, буду уже на Багамах.

Испанец отступает на шаг, его лицо искажается, как у обиженного старшим ребенка. Может, я, произнося, и настроил себя, что на сто процентов уверен, что так все и сделаю, но сам-то знал, что перебираю. Теперь перебор мной распоряжался и диктовал.

— Вообще-то, собирался отдать тебе сегодняшнюю зарплату, — (улыбаюсь). — Клянусь Богом, отдал бы, не приди ты сюда и не начни молоть свою галиматью.

Ничего не попишешь — удар ниже пояса. Он даже оглянулся по сторонам, ища, кому пожаловаться. А я опять вспомнил маму и повторил ее слова во второй — или уже в третий, что ли? — раз:

— Запомнил? Что ни сделай, я тебя не боюсь.

Он вышел, оставив дверь открытой. А я чуть меньше, чем за четыре дня, достиг своей американской мечты. Сидеть в грязной подсобке и говорить на одном языке с тремя местными из гетто. Я закурил воображаемый косяк и пожалел, что Мисс Алия не сидит рядом, чтобы ей предложить.

Большой Каньон настежь распахнул дверь:

— Иди. Тебя все давно ждут. Что ты здесь делаешь?

Теперь мне это запросто — идти как негр. Иду, мечтая, чтобы мои рейвовские друзья увидели, как я тусуюсь с местными черными в подвале нью-йоркского цеха.

Но мне же еще нужно произвести впечатление на Большого Каньона. Показать ему, что я совсем близок к его черному миру. Весело сообщаю:

— А мне негде жить! — И по тому, как он молчит, понимаю, что невпопад. И, втайне краснея, не могу остановиться. — Бездомный, — хихикнув и отводя взгляд. — Жить негде, — когда невпопад, только сильнее жмешь. — Ночую где придется.

— Где «где придется»? — Первое «где» он произнес сухо, прозаично, будто его интересовали только факты. Не бездомность как идея — это не произвело никакого впечатления, а что можно сделать, только это его волновало. — Где? — вновь задал он свой вопрос.

— Ну, знаешь, как в фильме «Kids» с Розарио Доусон. Безбашенная нью-йоркская молодежь… Ты же знаешь, как это?

— Нет, не знаю, — медленно ответил Большой Каньон и насмешливо посмотрел на меня. Мне стало не по себе — я почувствовал, что он вот-вот выведет меня на чистую воду.

— Как это не знаешь? Тебе ли не понимать, как это быть за чертой и вне общества?

— Как?

— В Томпкинс Сквер Парк где-нибудь! — воскликнул я. — Вместе с такими же выброшенными за рамки жизни маргиналами.

— Томпкинс Сквер Парк — злое место. Там по-настоящему грязные наркотики. В лучшем случае — ангельская пыль. И люди там не больно добрые. Не так трудно и по башке получить. Там нехорошо быть бездомным.

Все это Большой Каньон говорил очень значительно. Мы с ним обсуждали совершенно разные вещи.

— Дам тебе адрес ночлежки, — с отсутствующим видом он достал ручку. Он мне верил, для него это было серьезно, и мне опять сделалось стыдно, что я наврал. — Я знаю мало вещей на этом свете, которые были бы хуже, чем ночлежка, но это все равно лучше, чем ночевать под открытым небом в Нью-Йорке.

Мы облокотились на незапущенный конвейер. Большой Каньон писал адрес, а я чувствовал себя прежде всего глупо. Но меня все-таки не покидала мысль, что он поможет перебраться на ту сторону, туда, где были Dre, Snoop, Daz, Kurupt и все остальные. Я даже напел из «Ниггер с пушкой»:

— Я тот ниггер, которого тебе не сдвинуть, — много было мазафакерс, старающихся доказать. — Я покосился на него: а вдруг одобрит.

Он поднял голову от бумаги и снова посмотрел на меня удивленным взглядом. Причем не потому, что правда был удивлен, а потому, что хотел показать, что удивлен. Белый использовал слово «ниггер» в присутствии черного, и не затем, чтобы оскорбить его, и оно Большого Каньона не оскорбило бы, но у этого белого не было права на это слово. Оно ему не причиталось и не принадлежало. И привилегии на него не было, и льготы.

— То, о чем рэпуют эти ребята с альбома Dre, это бунт. Может, они сами и не имеют его в виду, но так получается.

— Они все богачи, вот они кто! — резко перебил он. — Настоящие гангстеры либо мертвы, либо в тюрьме, либо вот-вот окажутся там или там. Твои бунтари гангста-рэперы — миллионеры, с ними ходят телохранители, — лениво, даже с презрением окончил он и вручил мне бумажку с адресом.

…Теперь атмосфера на складе не та, что раньше. Парни стоят около сгруженных коробок и переступают с ноги на ногу, будто разминаясь перед чем-то. По напряженному выражению их лиц видно, что нас всех что-то ожидает. Никаких признаков радушия ко мне. Смотрят на меня безразлично, если не враждебно, прежнего братания и разговора о вечной любви к мисс Алии Love нет в помине. Я дернулся пошутить и, не найдя былого расположения, снова стал соответствовать ситуации. Такое у меня на сегодняшний день было амплуа.

Мы отработали больше половины дня, но самое тяжелое, видимо, ждало впереди. Конвейеры были выключены, коробки свалены в громадные кучи у металлических дверей, на которые я раньше не обращал внимания. Теперь они были открыты. Нам предстояло сложить коробки аккуратными рядами в самосвалы, их только что подогнали вплотную к отсекам. Отсеков два. В одном кантовались все двадцать пять человек испанцев, в другом мы — трое моих черных, я и один испанец. В команду его взяли не по большой любви, а за силу. Размеров он был внушительных, а специальный пояс, чтобы сохранить спину, когда берешь тяжести, который он держал при себе, наводил на мысли о прошлом штангиста. То и дело он уныло косился на своих — расположением черных дорожил гораздо меньше, чем я. Смотрел на них неодобрительно, в их словесных дуэлях не принимал участия демонстративно. На меня глядел с нескрываемым пренебрежением, будто знал, на чем основано мое неадекватно приподнятое настроение, когда я говорю с черными. Он это занятие презирал.

Прозвучал густой звонок — это означало, что пора действовать. Большой Каньон дает мне три коробки, я на подгибающихся ногах их несу, это занимает вечность, наконец с грохотом сгружаю в угол грузовика. Совершенно опустошенный, беспомощно оглядываюсь, чувствуя усталость, главным образом моральную, какая бывает по окончании тяжелого рабочего дня. Сдвинь я с места еще хоть одну коробку — тут же умру. Я уверен, что рабочий день кончился. Я уверен, что не только сегодняшний, но и все работы, когда-то мной отработанные и предстоящие. Но Большой Каньон делает знаки, чтобы я подходил быстрее за новой порцией — работа не ждет. Остальные ребята подозрительно на меня смотрят.

И началось. Работа. Адская работа. Я впервые узнал, каково это — быть за краем, когда умираешь. Я от смерти ожидал другого. Всегда был уверен, что смерть — значит покой. Что-то вроде дремоты. Тут я умер, но мне приходилось бегать, поднимать, ставить. Умер я сразу же после первой ходки, и всякий раз, как задумывался, сколько мне еще предстоит, меня обдавало леденящим холодом загробного царства, находившегося совсем рядом. После каждой брошенной на пол коробки я замирал, охваченный ужасом от вида следующей, ждущей, чтобы я ее погрузил. Каждый раз, когда я сбрасывал очередную, это означало уже не конец работы, а конец жизни или скорее мира. Апокалипсис.

Черные чуваки не только не сбавляли темп, а наоборот, прибавляли, испанец не отставал. В какой-то момент я стал прикидывать, не лучше ли было бы, чтобы они меня побили. Но я не дал себе ни секунды роздыха, не сбавил обороты. Проработал в одном темпе со всеми и вместе со всеми закончил.