Александр Колчинский - Москва, г.р. 1952
Мы постоянно виделись в Москве, а также летом на даче. Летом я ездил к Ксюшке в Отдых чуть ли не каждый день. Бывало, и жил там, особенно во время зимних каникул, когда дача деда была заколочена.
С Ксюшкиной дачей связано мое первое знакомство с западной музыкой.
На даче был просторный второй этаж, который зимой иногда сдавали. В начале 1960-х его недолго снимал загадочный для меня человек по фамилии Коган. Загадочность его заключалась прежде всего в том, что было известно: через несколько месяцев он должен уехать в Америку, причем навсегда. Видимо, он женился на американке и дожидался визы. У Когана было два десятка пластинок, которые он охотно давал послушать. Тогда я впервые услышал Джоан Баэз, голос которой меня заворожил, а также Армстронга, исполнявшего, как мне объяснили взрослые, псалмы. Это была пластинка «Louis and the Good Book», обложку которой я также навсегда запомнил: улыбающийся Армстронг стоит перед пюпитром с большой открытой посередине книгой.
Там же, в Отдыхе, я впервые услышал и настоящий рок-н-ролл. На одной из соседних дач жил Ксюшкин троюродный брат Славка, толстый самоуверенный парень года на три старше нас. Ко мне он относился с покровительственной доброжелательностью, и как-то, смерив оценивающим взглядом, позвал зайти к своим знакомым.
Славка привел меня на тесный чердак какой-то дачи, где сидели на койках, как в купе, еще трое подростков. Ребята курили, стряхивая пепел в жестянку. Посередине стоял на табуретке магнитофон неизвестной модели – собственно, остов магнитофона, без крышки и в полуразобранном состоянии, но он издавал божественные звуки: это был Чак Берри, песня «Sweet Little Sixteen» и другие его ранние хиты. В эту компанию я приходил послушать рок-н-ролл еще пару раз, и даже, кажется, без Славки.
Лет с десяти или одиннадцати я стал ездить в Отдых на велосипеде, хотя дорога была неблизкой (примерно три километра в один конец) и, как я теперь понимаю, достаточно опасной. Часть дороги я ехал по загруженному машинами шоссе, потом по городу Жуковскому, затем переходил с велосипедом широкие железнодорожные пути. Все это дед и бабушка прекрасно знали, но (с разрешения папы и мамы, конечно) меня безропотно отпускали. Наверное, им это давалось непросто, но они никогда не обременяли меня излишней опекой. И я это очень ценил.
Вообще «старики», как называл своих родителей отец, старались по возможности мне ни в чем не отказывать, а бабушка меня просто безбожно баловала. Если мне было лень перед сном идти мыть ноги в тазу, то она и не думала на этом настаивать. Она просто приносила мокрое полотенце и протирала мои грязные ступни, причем дед смотрел на подобное безобразие сквозь пальцы.
У меня в детстве никогда не было домашних животных, хотя я мечтал иметь собаку или – на худой конец – хоть какую-нибудь живность. Дед это знал, и ему очень не хотелось, чтобы его внук чувствовал себя обделенным. Конечно, купить мне собаку или даже более мелкое животное, которое осталось бы у меня надолго, дед не мог: боялся гнева моих родителей. А потому он решил раздобыть мне питомца на те летние месяцы, что я проводил на даче.
Сначала дед купил мне на рынке в Ильинском белого кролика. Кролик был в хлипкой самодельной клетке, из которой он все время норовил вырваться. Когда он в первый раз попытался убежать, мне удалось поймать его в последний момент: отчаянным броском в гущу кустов сирени я схватил его за задние лапы. Кролик удрал ночью, оставив пустую клетку, на которую я утром взирал в горестном изумлении.
Чтобы меня утешить, дед купил мне небольшую черепашку, но она, в свой черед, ушла на свободу, причем с первой же попытки. С новой покупкой дед не торопился, а я и не особенно просил. К тому времени я уже осознал, что любое животное надо кормить и поить, а клетку регулярно чистить. Этот опыт помог мне не только примириться с утратой кролика и черепашки, но и посмотреть на всю проблему более реалистически. Именно на это дед и рассчитывал.
Вечером дедушка иногда брал меня с собой в гости – у него было в Ильинском несколько приятелей, все они были простые люди, в основном евреи, выросшие в местечках Украины и Белоруссии. Дедушка говорил с ними часок на идише, пока я отчаянно томился, рассматривая какой-нибудь завалявшийся старый журнал, потом я получал от хозяев щедрую порцию похвал за долготерпение, и мы уходили.
Случалось, к дедушке приходил немного чудаковатый знакомый Александр Давидович, которого за глаза звали «Алтер» («старик» на идише). Алтер был человеком образованным и книжным, он знал не только идиш, но и иврит, читал Тору, и дедушка относился к нему с большим почтением. Алтер приносил коротковолновый приемник, и они вместе слушали «Голос Америки» и Би-би-си. Кроме того, дедушка внимательно читал газеты.
Между собой дедушка с бабушкой тоже часто говорили на идише, хотя с годами это случалось все реже. Обращаясь ко мне, дедушка иногда ласково говорил:
«Лехте гепунем» (светлое личико) и «а ганеф» (плутишка). Он часто мурлыкал себе под нос детскую песенку «Ойфн припичэк брэнт а файерл / Ун ин штуб из гэйс / Ун дэр рэбэ лэрнт клэйнэ киндэрлэх…» («В печке горит огонь / В доме тепло / А раввин учит маленьких детей…»), но идишу меня учить не пытался, а я не проявлял никакого интереса. Теперь я жалею, что не использовал эти свободные месяцы, чтобы хоть немного научиться языку. Впрочем, учить меня было бы невозможно: в доме не было ни единой книжки на идише. Дед книг почти не читал, а бабушка, если у нее выдавалась свободная минута, читала толстые литературные журналы или романы, которые брала в библиотеке.
Иногда и бабушка уходила вечером в гости, неизменно – даже в самую жару – покрыв голову платком. Теперь я понимаю, что эта привычка была данью патриархальной традиции, которой бабушка старалась хоть в чем-то придерживаться. Бабушка ходила к жившим в Ильинском родственникам – своим трем братьям и сестре. Все они, кроме одного из братьев, в той или иной степени бедствовали, и дедушка их много лет материально поддерживал, за что, как он сердито утверждал, они платили ему черной неблагодарностью. Был ли дед прав, сказать не берусь, но отношения были разорваны. Бабушка ходила к своим родственникам одна или изредка со мной. Я смутно помню очень старого Моисея, практически слепую Анну и младшего Давида. Только Павел, единственный из всей семьи, явно процветал. Он отстроил себе в Ильинском роскошный по тем временам дом, где я видел как-то его сына, который поразил мое детское воображение: он был летчиком, подполковником авиации, служил где-то в Прибалтике.
Родители обычно приезжали по воскресеньям, но иногда, соскучившись, я звонил им среди недели в Москву. Чтобы позвонить из Ильинского, надо было пойти на телефонную станцию и заказать разговор. Там за маленьким окошечком сидела телефонистка перед щитом с лампочками и дырочками и быстро вставляла проводки в эти дырки, пытаясь соединиться, как в старых фильмах. Меня это очень забавляло.
Часто в воскресенье приезжал младший брат отца Ян с женой и сыном. Дед, конечно, радовался, когда собиралась вся большая семья, хотя для вида ворчал, что дети не помогают ему по хозяйству. Впрочем, он и не думал давать им никаких поручений, а тут же усаживал играть в преферанс. Бабушка немедленно начинала готовить. В это время она целыми днями не отходила от плиты, но, разумеется, и не думала жаловаться.
Своего дядю я любил, как самого близкого из всех по возрасту, единственного из взрослой родни, кого я называл на ты и просто по имени – Ян. Ян был очень спортивен, весел и легкомысленен, учил меня играть в футбол (безуспешно), мне нравились его несложные шутки.
Деда же Ян скорее огорчал. Его радовал Марик – то есть мой папа – своей тягой к учебе и отличными отметками, тогда как Ян учиться не любил. Он поступил в первый попавшийся инженерный институт и занимался там из-под палки – в буквальном смысле. Моя мать неоднократно рассказывала, как в ее присутствии дед однажды избил Яна в кровь, когда обнаружил, что тот запустил учебу.
Зимой дедушка и бабушка жили в Москве. Их дом на Покровке был построен в начале двадцатого века для семей рабочих, квартира была сравнительно небольшая, пять или шесть комнат, ванная с затейливым окном в стиле модерн, выходившим почему-то на лестницу. Бабушка с дедом занимали две комнаты, отношения с соседями были хорошие, а с одними из них, по фамилии Эйдус, даже приятельские. У Эйдусов, помню, я впервые услышал только-только появившиеся ранние песни Окуджавы – «Черного кота» и «Ваньку Морозова». Это было в самом начале 1960-х.
Обычно я приезжал на Покровку, но бывало, что дед приезжал ко мне на Арбат. Когда я заболевал очередной простудой – а болел я часто, – то звонил ему и просил меня навестить. Дед тут же появлялся, несмотря на то, что моя мать встречала его не особенно приветливо, привозил всегда один и тот же гостинец – небольшой тортик и развлекал меня рассказами. Дед рассказывал о детстве моего отца – сначала в городе Геническе на Азовском море, где они жили до конца 1920-х, а потом под Москвой, в столь хорошо знакомом мне Ильинском.
