Александр Колчинский - Москва, г.р. 1952

Александр Колчинский

Москва, г. р. 1952 Документальный роман

Встаньте, кто помнит чернильницу-непроливайку,

Светлый пенал из дощечек и дальше по списку:

Кеды китайские, с белой каемочкой майку,

И промокашку, и вставочку, и перочистку.

Финские снежные, в синих обложках тетради,

День, когда всем принести самописки велели,

Как перочистки сшивали усердия ради,

С пуговкой посередине, – и пачкать жалели.

Разные нити людей сочленяют: богатство,

Пьянство, дворянство… порука у всех круговая,

Пусть же пребудет и наше случайное братство:

Встаньте, кто помнит, – и чокнемся, не проливая!

Марина Бородицкая

AB OVO

Я родился в Москве 10 мая 1952 года. Мама при всяком удобном (и неудобном) случае охотно рассказывала, что роды были необычайно тяжелые и длительные, поскольку я был огромным младенцем весом в 4 килограмма 950 грамм, и эту цифру я навсегда запомнил. Велико же было мое удивление, когда, разбирая после маминой смерти ее бумаги, я наткнулся на справку из роддома, где был указан мой вес при рождении – 3 килограмма 950 грамм. Вес, конечно, не маленький, но мать прибавила целый килограмм!

Драматизировать жизненные события подобным образом было в мамином характере, но тут, очевидно, скрывалась и другая причина. Матери казалось, что мое рождение воспринималось ее мужем и его родителями без достаточной торжественности и что ей не воздано должное за перенесенные муки. Так что мама хотела подчеркнуть эти муки наиболее убедительным и в то же время не особенно навязчивым образом – с помощью беспристрастных цифр.

Была ли мать права в этой своей обиде, которую она помнила долгие годы? Возможно, что нет. И отец, и дед, и бабушка, конечно, ждали моего появления на свет, однако ждали не только с естественной радостью, но и с не менее естественной тревогой. Начало 1950-х – это время было не самым благоприятным для прибавления семейства, особенно еврейского семейства. Начался процесс над «врачамиубийцами», шли массовые увольнения евреев, найти работу было невозможно.

И мама, и папа тогда работали в издательствах: мать в «Госторгиздате», отец – в «Морском транспорте». Эти издательства не считались особенно престижными, родители были высокопрофессиональными редакторами, их никто не трогал, но ситуация могла в любой момент измениться. И дело пахло не только потерей работы. По Москве ходили упорные слухи о высылке евреев из больших городов, о бараках в Сибири… Мне в это время было меньше года.

Но Сталин умер, и вместо барака в Сибири мы по-прежнему жили на улице Фрунзе, в наших двух комнатах на шестом этаже капитально построенного дома. «Мы» – это я, мама и папа.

МАМА И ПАПА

Мои родители выросли в очень разных условиях. Тем не менее в детстве мне никогда не приходило это в голову.

Они знали и любили одни и те же стихи, одну и ту же музыку. Строчки Пастернака, которые начинала мама, подхватывал папа. В те нечастые моменты, когда дома был мир, они напевали один и тот же мотив Бетховена или Шуберта. Как я однажды обнаружил, не только мама, но и папа умел немного играть на фортепиано, мог с ходу подобрать несложную мелодию.

Характерно, что я так никогда и не спросил отца, где он, собственно, этому выучился. Отцовская артистичность, обширность его знаний, тонкость его вкуса проявлялись столь естественно и свободно, что заподозрить в нем интеллигента в первом поколении было невозможно. В этом смысле он ничем не уступал маме, происходившей из совершенно другой социальной среды.

Не случайно я впервые задумался об этом совсем недавно, когда стал писать о своем детстве.

Пожалуй, только в одном семьи родителей были похожи. Ни тех ни других прямо не коснулись репрессии, хотя оснований для этого было достаточно. Мамины дедушка и бабушка с одной из дочерей еще в конце 1920-х уехали в Палестину, но связь с оставшейся в России семьей не прервалась. Письма из Тель-Авива в Москву и из Москвы в Тель-Авив шли чуть ли не каждую неделю, а это легко могло превратиться в политическую статью о шпионаже в пользу иностранных разведок. У папы родственников за границей не было; опасность подстерегала по другой линии. Его отец был хозяйственником на трикотажной фабрике и имел реальные шансы быть арестованным за какие-нибудь «злоупотребления».

Но этого не случилось. В отличие от многих своих сверстников, мои родители не знали сиротства. По меркам эпохи их детство считалось благополучным, хотя у каждого на свой собственный лад.

Мама родилась и выросла в квартире, выходившей окнами на Кремль, в роскошном доходном доме. Эту квартиру купил после революции ее дед, купец первой гильдии, сумевший спрятать от большевиков часть своего состояния. И хотя после его отъезда в Палестину большую часть квартиры экспроприировали и она стала коммунальной, мамины родители жили в двух просторных комнатах, в прекрасных по тем временам условиях. Как я понимаю, они не были особенно стеснены и в средствах. Помимо их собственных заработков, из Палестины регулярно поступали посылки и деньги. Это позволяло жить на достаточно широкую ногу.

Семья моего отца обитала в подмосковном поселке Ильинское, где до середины 1930-х не было даже железнодорожной платформы. Поезда ходили редко, так что каждая поездка в Москву превращалась в целое приключение. Отец и его родители жили в деревянном доме с печным отоплением, без водопровода и канализации. Долгое время не хватало и денег. В какой-то момент дед и бабушка даже завели корову: когда кончился НЭП, цены подскочили, и молоко для сына стало не по карману. Вскоре бабушка пошла работать счетоводом в местный совхоз. Вряд ли дед был особенно доволен таким поворотом дел: по его представлениям, жена должна была сидеть дома, заниматься детьми и вести хозяйство. Только к середине 1930-х стало легче с деньгами, бабушка смогла оставить работу, и у них родился второй ребенок, мой дядя Ян.

Мамина детская жизнь была наполнена событиями. Во-первых, два путешествия в Палестину, оставивших множество воспоминаний; маме было тогда восемь и десять лет. Да и московский ее быт был насыщен до предела – и занятиями, и развлечениями. Мама училась в лучших московских школах, с ее раннего возраста домой приходили учительницы немецкого и английского языков. Характерно, что выученного в те годы английского маме оказалось достаточно для того, чтобы стать впоследствии профессиональной переводчицей и редактором чужих переводов. В детстве мама ходила во всевозможные кружки при Доме ученых. В те годы попасть туда было непросто, но маму записал ее дядя, крупный ученый-рентгенолог, ученик самого Рентгена. Сохранилась забавная фотография, на которой сняты участники театрального кружка в новогодних костюмах, среди них и маленькая мама. На другой фотографии мама позирует в большом старинном капоре, длинном платье с фартучком и каких-то особенных башмаках. В этом стилизованном наряде английской барышни она играла в одном из спектаклей.

В отличие от мамы, у отца было мало и детских фотографий, и детских воспоминаний. Во всяком случае, он мне почти ничего не рассказывал. Это было неудивительно: за пределы Ильинского, где жила семья, папа выезжал нечасто, а быт в Ильинском был достаточно тусклым. Помню услышанный от отца трагикомический случай – историю его коллекции марок. Как и большинство советских мальчиков, папа собирал в детстве марки, и собрал целый альбом. Однажды он понес этот альбом кому-то показать и, чтобы не занимать руки, заткнул его за ремень. Перед уходом папа зашел во дворе в уборную, расстегнул штаны, совершенно забыв про альбом, и тот канул в вечность…

Другой рассказанный отцом эпизод был связан с приездом его дяди Хацкеля. Хацкель был агрономом в одном из существовавших тогда в Крыму еврейских колхозов, и летом 1939 года его пригласили в Москву – на открытие Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. Это было очень почетно. В числе других наград Хацкель получил два билета во МХАТ, куда взял с собой пятнадцатилетнего племянника – моего папу. Папа был во МХАТе впервые и запомнил это событие на всю жизнь.

Для мамы и театры, и консерватория были естественной частью быта, равно как и прекрасная домашняя библиотека, любовно собранная маминым отцом. В основном это были книги, изданные знаменитым издательством «Academia» за недолгое время его существования, много редких дореволюционных изданий, видимо, купленных у букинистов. Этой библиотеке мама была обязана своей начитанностью, которой она славилась среди знакомых.

Мамины родители, мои бабушка и дедушка, были образованные, рафинированные люди. Они оба происходили из Воронежа, из полностью ассимилированных, заметных в городе семей. Бабушкин отец был очень богат, ему принадлежали конные заводы и маслобойни. Семья жила на центральной улице города, в доме, который после революции заняли то ли партийные, то ли советские власти. Бабушка окончила лучшую Воронежскую гимназию, поехала учиться в Петроград, посещала там какие-то курсы. Отец дедушки был известным в Воронеже присяжным поверенным, его имя было занесено в книгу почетных граждан города. Сам дедушка закончил юридический факультет Харьковского университета. После революции, когда семья перебралась в столицу, он стал работать юрисконсультом, представителем Северо-Кавказского края в Москве.