Александр Колчинский - Москва, г.р. 1952
Из воспоминаний Фейна о Якобсоне становится хоть немного понятно, каких усилий стоило администрации сохранять Вторую школу. Считалось, что Фейн – замечательный преподаватель и литератор, специалист по Толстому. У меня он не преподавал, я сталкивался с ним только как с завучем. Перед Фейном-завучем стояла трудная, неблагодарная, но совершенно необходимая задача – поддержание порядка в школе.
Уроки начинались в 8.30, войти в двери школы надо было до последнего звонка в 8.25. В это время, как правило, там уже стоял грозный Герман Наумович и записывал опоздавших. Тогда все эти «меры по укреплению дисциплины» казались нам излишне строгими, и только теперь я понимаю, что любая мелочь, выловленная очередной комиссией, включая, разумеется, опоздания, могла привести к катастрофическим последствиям.
Даже, казалось бы, самые малозначительные школьные мероприятия контролировались сверху. Например, когда в 1967 году в журнале «Москва» появился роман «Мастер и Маргарита», он сразу же стал сенсацией среди читающей публики, им зачитывалась, разумеется, и вся Вторая школа. Школьный театр собирался поставить «Мастера и Маргариту» в качестве новогоднего спектакля. Была подготовлена инсценировка, планировались репетиции. Но на постановку спектакля администрация должна была получить разрешение райкома партии, и, несмотря на все усилия, разрешение получено не было.
В определенных случаях РОНО проверяло содержание школьных сочинений, в частности, сочинения тех, кто шел на золотую медаль.
Из примерно двухсот человек моего выпуска медаль должны были получить двое: Лена Арутюнян и Миша Розенман. Вообще-то почти круглых отличников было намного больше, но, когда мы учились уже в десятом классе, министерство образования изменило правила получения медалей: теперь стало необходимо иметь не только все годовые пятерки в девятом и десятом классах, но и все пятерки в четвертях за два года. Арутюнян с Розенманом имели необходимые пятерки, им было достаточно сдать на отлично выпускные экзамены, включая, разумеется, сочинение.
Розенман написал сочинение на свободную тему по материалам японской литературы, кажется, Кавабаты и других авторов, которых тогда только начинали печатать. Тема эта, однако, не устроила РОНО. Было решено, что Розенман проявил идеологическую незрелость, тему раскрыл не полностью, и поставили четверку, так что медаль получила одна Арутюнян. Розенман держался вполне бодро, ходил, как всегда, гоголем и, конечно, с легкостью поступил туда, куда планировал. Все понимали: удар нанесли не только по Розенману, но и по школе, которая не смогла отстоять одного из своих лучших учеников.
Весной 1968 года Якобсон был окончательно отстранен от преподавания. Как вспоминает Фейн, у них существовала договоренность, что, если присутствие Якобсона будет угрожать школе, тот подаст заявление об уходе. К тому времени как я закончил школу, Якобсона уже давно там не было, но на одной из выпускных фотографий нашего класса Анатолий Александрович сидит в первом ряду вместе с другими учителями. Дело в том, что Якобсон неожиданно появился в школе и его немедленно затащили в класс, где только что отсняли выпускную фотографию и еще стояли составленные стулья. Пришли и другие учителя, не попавшие в кадр в первый раз, и была сделана вторая фотография. Якобсон был очень любим и нами, учениками, и большинством своих коллег.
Через пару недель после ухода Якобсона у нас появился Илья Азарьевич Верба, присланный РОНО для исправления допущенных ошибок. В течение нескольких уроков он рассказывал уже пройденный с Якобсоном материал, но теперь уже «по учебнику», и затем продолжал в том же духе. Он же вел и обществоведение. Его не любили, хотя человек он был беззлоб ный.
В декабре 1968 года перед началом урока Вербы я попросил разрешения сделать объявление в классе. Илья Азарьевич, не предполагая никакого подвоха, равнодушно сказал: «Давайте, только коротенько». Я вышел к доске и сообщил своим одноклассникам, что если они хотят поздравить с пятидесятилетием великого русского писателя Александра Исаевича Солженицына, то посылать телеграммы и письма следует на адрес «Нового мира».
В разгаре как раз была первая крупная кампания по травле Солженицына, его произведения были изъяты из библиотек, в газетах печатали возмущенные письма рабочих, и где он живет, было неизвестно. О предстоящем юбилее говорили западные радиостанции, а информацию насчет поздравлений через «Новый мир» обсуждали дома мои родители, не думая, разумеется, что я ее использую таким образом.
К этому времени я читал опубликованные в «Новом мире» произведения Солженицына и тамиздатское издание «В круге первом» и искренне надеялся, что массовая поддержка интеллигенции сможет хоть в какой-то степени защитить писателя от преследований. Прочитанный к тому времени самиздат, казалось бы, должен был убедить меня в обратном, – я знал о судьбе Гинзбурга и Галанскова, Даниэля и Синявского, Бродского, участников демонстрации в августе 1968-го… Но мое восхищение перед теми, кто осмеливался протестовать, было сильнее рациональных соображений.
Как я сейчас понимаю, трудно было найти для моей выходки более неподходящий момент. Выбирая урок Вербы для объявления о Солженицыне, я руководствовался главным образом тем, что у других учителей на счету была каждая минута и они никаких объявлений делать обычно не разрешали. Хотя, возможно, что подсознательно я хотел бросить вызов именно Вербе с его обществоведением, но отчета себе в этом не отдавал.
Когда я, сделав объявление, сел на свое место, Илья Азарьевич пробормотал что-то про идеологическую незрелость отдельных старшеклассников, а после урока, разумеется, сообщил администрации о происшедшем. На ближайшей перемене одна из завучей школы схватила меня за грудки, загнала в угол и стала трясти (не в переносном, а в буквальном смысле), яростно шипя, что из-за меня теперь школу разгонят. Я, конечно, испугался ее гнева, но не слишком, потому что знал о ее репутации дамы экспансивной, но доброй. Самое удивительное, что, вопреки опасениям, Верба, по-видимому, ничего не сообщил «куда следует». Мог, конечно, донести и кто-то из родителей моих одноклассников, но и этого не произошло. Моя безответственная выходка, к счастью, обошлась для школы без каких-либо последствий.
Что же касается поздравлений Солженицыну, то не знаю, как остальные мои одноклассники, а мы с Лубяницким немедля настрочили поздравительное письмо и отправили в «Новый мир». Возможно, оно до сих пор лежит где-нибудь в архиве.
Вторую школу я окончил в 1969 году, был последний звонок, смешной капустник, в котором я тоже принимал участие, изображая кого-то из учителей, а потом, после экзаменов, выпускной вечер. Пока раздавали дипломы и награды, в зале сидели гордые, растроганные родители, в том числе и мои. Но вообще выпускной вечер запомнился смутно, то ли из-за выпитого шампанского, то ли потому, что в нем не было ничего специфически второшкольного: сначала танцы, потом – на рассвете – поездка на автобусах по пустынной Москве. Конечно, я мог бы расспросить о деталях своих товарищей, но это уже был бы рассказ с чужих слов.
