Александр Колчинский - Москва, г.р. 1952
Владимир Львович умер от острой сердечной недостаточности в феврале 1971 года, бабушка пережила его на восемь лет. Она с большим достоинством несла свое горе, но внутренне смириться с этой смертью так и не смогла.
СТАРИКИ КОЛЧИНСКИЕ
Как я теперь понимаю, никто – кроме мамы – не уделял мне в детстве столько времени и внимания, как мой другой дедушка – Лёва, папин отец. Я никогда не был ему в тягость, он научил меня множеству полезных вещей и удивительно разумно меня воспитывал. По отношению к другим своим близким – братьям, жене, младшему сыну – он мог быть несправедлив, крут, даже жесток, но со мной, своим первым внуком, всегда был ровен и ласков. Впрочем, про крутость дедушкиного нрава я знал только по рассказам. С годами его характер очевидно смягчился, он стал больше думать о Боге, начал даже ходить в синагогу. Бога деду Лёве было за что благодарить. Его пощадили бури эпохи, он вырастил двух сыновей, у которых уже были свои сыновья…
Летние месяцы дедушка и бабушка всегда проводили на даче, которую купили после войны, уже перебравшись на постоянное жительство в Москву. Эта дача была в том же самом Ильинском, где они когда-то поселились, приехав с Украины, и где у них оставалось много родни и знакомых. Каждое лето я жил в Ильинском пару месяцев, и жил с большим удовольствием.
Дед каким-то внутренним чутьем понимал, что главное для ребенка – чтобы его время было структурировано, спланировано. Сам он вставал часов в шесть, полный энергии. Как человека, выросшего в деревне, его раздражало, что я еще сплю, но он сдерживался и меня не расталкивал, только шумел, двигал какими-то ящиками. Когда я поднимался, он объявлял, какой у нас план на сегодня, причем с малых лет поручал мне вполне ответственные дела. Вместе с дедом я пилил и колол дрова, работал в саду и на огороде.
Когда дед купил эту дачу, он посадил там кусты сирени и жасмина, а также самые лучшие плодовые деревья и кустарники, какие только можно было найти. В саду росло, наверное, около десяти больших яблонь: ранний белый налив, антоновка, какой, мне кажется, я никогда потом не видел: благоухающая, желтая, полупрозрачная. Были еще коричные яблоки, мой любимый сорт; сизый поздний анис; небольшая бельфлер-китайка, из мелких яблочек которой бабушка варила очень вкусное варенье, а также кислый дичок, несъедобный, но незаменимый для изготовления яблочного вина. У деда росло и уникальное для Подмосковья дерево, приносившее крупные сладкие светло-желтые яблоки, очень похожие на ливанские. Были еще два дерева сливы-венгерки и три дерева вишни, которая, поспев, становилась почти черной. Вдоль длинного забора росла малина, крыжовник, красная, белая и черная смородина. Кроме того имелся огород. Огородом, небольшой грядкой клубники и цветами (у дорожки были посажены флоксы и настурции) ведала бабушка, но деревья и ягодные кусты были епархией деда.
Столь большое хозяйство требовало постоянной заботы – удобрение, вскапывание, поливка, опрыскивание, обрезание, сбор и переработка фруктов в консервированные компоты, варенья и яблочное вино. Всем этим дед занимался с утра, умело вовлекая в работу и меня. Работать с дедом было весело, он постоянно придумывал на ходу какие-то считалки и песенки.
Один раз, правда, дед слегка переборщил в своем сельскохозяйственном усердии. Яблони поражала гусеница-плодожорка, и их надо было опрыскивать инсектицидами. Дед искал эффективное средство и наконец достал тиофос, который вообще-то не продавался частным лицам. Мы с ним, как обычно, опрыскали яблони: я качал насос, а дед ходил вокруг со шлангом. К вечеру меня стало тошнить, потом рвать. Бабушка и дед вызвали из Москвы мою мать, и она повезла меня в детскую больницу. Мне было в ту пору лет двенадцать. На столе у врача в приемном покое лежала памятка крупными буквами: «Признаки отравления тиофосом» – видно, это происходило довольно часто. Мне сделали укол атропина, я отоспался и на следующий вечер был здоров. Мать, разумеется, ругала деда на чем свет стоит.
Дед, однако, упорствовал, у него была своя теория насчет моего отравления. Дело в том, что он придерживался традиционных еврейских диетических правил, хотя и выборочно. Например, в холодильнике всегда была колбаса, в которой, безусловно, содержалась свинина, но он закрывал на это глаза; в то же время дед никогда не ел вместе мясное и молочное. У меня же было любимое блюдо – гречневая каша с молоком и бутерброд с колбасой. Дед против этого сочетания бурно протестовал, хотя и не объяснял, почему, а бабушка давала мне все, что я просил. Поэтому когда я вернулся на дачу, дед заявил, что это все от колбасы с молоком, а тиофос тут ни при чем. Тем не менее в дальнейшем мы с ним опрыскивали яблони отваром махорки, а от химических ядов он отказался.
Когда утренние дела были закончены, дед делал зарядку, мы обедали, он минут сорок спал, закрыв лицо газетой и громко храпя, а потом играл со мной в домино, шашки или шахматы. Особенно дед любил карты, но для карт нужна была компания. Когда на даче гостил дедушкин брат, мы играли в игру, которая называлась «пятьсот одно», или в преферанс.
Деду было за шестьдесят, но он был еще исключительно бодр. Помимо работы в саду и зарядки он практически ежедневно ездил на велосипеде. На местном рынке дед купил за три рубля трофейный немецкий велосипед «Диамант». Велосипед был довольно облупленный, но дед его покрасил и он стал как новый. Я перепробовал в жизни много велосипедов, но такого легкого хода не было ни у одного!
Сам того не сознавая, дед придерживался чрезвычайно здоровой по нынешним представлениям диеты, налегая на яблоки, овощи и чеснок. Он изобрел довольно странное блюдо, о котором я никогда больше не слышал: дед засаливал салат, в изобилии росший в огороде, так, как обычно солят огурцы – с укропом и чесноком, и потом всю зиму это ел.
Когда-то дед много курил, но в шестьдесят лет бросил. Как гласила домашняя легенда, однажды он вставил в мундштук коротенькую сигаретку, которые выпускали специально для мундштуков, сказал: «Это – последняя!», и все.
По вторникам и пятницам дед надевал нарядную соломенную шляпу – не ту, в которой возился в саду, – и рано утром отправлялся в Москву «по делам». Что это были за дела, никто не ведал, но изменить этот распорядок было невозможно. Возвращался дед с сумками продуктов, хотя многие из этих продуктов можно было купить и в Ильинском. По-видимому, ему нужно было время от времени видеться с какими-то своими знакомыми, поддерживать важные для него связи.
Особая привлекательность жизни в Ильинском заключалась в том, что в соседнем дачном поселке Отдых жили мои товарищи, в первую очередь, Ксюша Шергова. Ксюшкины родители Галина Михайловна Шергова и Александр Яковлевич Юровский были ближайшими друзьями моих родителей с послевоенных времен, и я воспринимал их почти как родственников. Да и они меня, видимо, тоже. Александр Яковлевич часто называл меня «сынок», и это не звучало искусственно. Мы с Ксюшкой появились на свет с разницей в две недели и начали общаться буквально в колыбели.
Галина Михайловна, известная журналистка, вела передачи на радио и телевидении, ее узнавали на улицах. Юровский писал сценарии многих популярных фильмов, в том числе фильма «Алые паруса» по повести Грина, который принес ему первый успех. Потом он работал на телевидении, стал доктором наук, профессором МГУ. Но для меня, естественно, была важна не их профессиональная карьера, а то, что с Александром Яковлевичем и Галиной Михайловной всегда было интересно и весело. Оба отличались легким нравом, остроумием, образованностью, а Александр Яковлевич, к тому же, обладал феноменальной памятью. В частности, все мало-мальски значительные фильмы мирового кино он помнил наизусть и очень увлекательно рассказывал их кадр за кадром.
Юровский был общепризнанный красавец и щеголь; единственный из всех, кого я знал, он носил шейный платок. При всем этом он многое умел делать (и делал) своими руками и очень этим гордился. Если Александр Яковлевич чем-то и хвастался, то своей квалификацией электрика, которую он получил в молодые годы. Юровский часто говорил: «Главное свойство интеллигентного человека состоит в том, что он делает неинтеллигентную работу лучше, чем неинтеллигентный человек». Помню, закончив какой-нибудь небольшой «проект» – повесив люстру или что-нибудь в этом роде, – Александр Яковлевич гордо произносил одну и ту же фразу: «Эколь нормаль суперьёр!» Это означало, что результатом он доволен.
Мы постоянно виделись в Москве, а также летом на даче. Летом я ездил к Ксюшке в Отдых чуть ли не каждый день. Бывало, и жил там, особенно во время зимних каникул, когда дача деда была заколочена.
С Ксюшкиной дачей связано мое первое знакомство с западной музыкой.
На даче был просторный второй этаж, который зимой иногда сдавали. В начале 1960-х его недолго снимал загадочный для меня человек по фамилии Коган. Загадочность его заключалась прежде всего в том, что было известно: через несколько месяцев он должен уехать в Америку, причем навсегда. Видимо, он женился на американке и дожидался визы. У Когана было два десятка пластинок, которые он охотно давал послушать. Тогда я впервые услышал Джоан Баэз, голос которой меня заворожил, а также Армстронга, исполнявшего, как мне объяснили взрослые, псалмы. Это была пластинка «Louis and the Good Book», обложку которой я также навсегда запомнил: улыбающийся Армстронг стоит перед пюпитром с большой открытой посередине книгой.
