Джеймс Болдуин - Комната Джованни
Он запер дверь. Некоторое время мы стояли в полумраке и смотрели друг на друга с нежностью и тревогой. Я дрожал. «Если сейчас не откроешь дверь и не выскочишь отсюда, ты пропал!» – пронеслось в голове. Но я знал, что не сделаю этого, знал, что уже поздно. Оставалось только стонать и плакать от отчаяния. Он бросился ко мне в объятия, резко привлек меня к себе и как бы говоря мне: «Я твой», постепенно подталкивал меня к кровати. Наконец, мы оба оказались в постели. В моем мозгу отчаянно билось: «Нет! нет!», но тело мое сокрушенно твердило: «Да! да! да!».
Здесь, на юге Франции, снег – редкость, но вот уже больше получаса снежинки падают на землю, сначала робко, потом все смелей и смелей. Они падают и падают, точно вот-вот обрушатся на землю снежной бурей. В этом году зима здесь выдалась морозная. Правда, местные жители сочтут холода выдумкой привередливого иностранца, если ему случится высказаться по этому поводу. Они же сами, даже если их лица горят на ветру, продувающем со всех сторон, радостно веселятся, как дети на жарком морском пляже.
– Il fait bien beau?[69] – спрашивают они, не глядя на пасмурное небо, где уже несколько дней не видно ослепительного южного солнца.
Я отхожу от окна большой комнаты и начинаю слоняться по дому, заглядываю в кухню, смотрюсь в зеркало и собираюсь побриться, пока вода не остыла, но тут слышу стук в дверь. На миг во мне оживает смутная неистребимая надежда, но в ту же секунду я понимаю, что это всего лишь моя хозяйка, которая заглянула по пути, чтобы убедиться, не украл ли я столовое серебро, не побил ли посуду, не порубил ли мебель на дрова. И в самом деле, это она едва слышно стучит в дверь, и я слышу ее скрипучий голос:
«M'sieu! M'sieu! M'sieu l'Américain!»[70] – и недовольно пытаюсь угадать, что ее так обеспокоило.
Она улыбается мне кокетливо и в то же время по-матерински. Она не коренная француженка и уже почти старуха. Приехала из Италии во Францию совсем молодой девушкой и сразу же поселилась здесь. Как и большинство здешних женщин, она сразу же оделась во все черное, как только вырос ее последний ребенок. Хелла думала, что все они вдовы, а оказалось, что у многих есть мужья; правда, этих мужей можно принять за сыновей. В солнечные дни эти мужья иногда играли в карты на спортивной площадке возле нашего дома, и когда они смотрели на Хеллу, в их глазах одновременно можно было прочитать и как бы отеческую гордость и чисто мужское любопытство. Иногда я играл с ними на бильярде и пил красное вино. Правда, чувствовал себя скованно: меня раздражало их сквернословие, дружеская бесцеремонность да и весь их образ жизни. Они обращались со мной, как родители с возмужавшим сыном, и в то же время они не пытались сблизиться, поскольку я был, так сказать, не их круга, а, может, они чувствовали во мне, или мне это только казалось, что-то такое, чему, по их мнению, не стоило да и нельзя было подражать. Мне кажется, я читал это в их глазах, когда, встречая нас с Хеллой, они подчеркнуто вежливо здоровались с нами: «Salut, monsieur-dame».[71] Они, наверняка, могли быть сыновьями этих женщин в черном, сыновьями, проведшими бурные годы на стороне, пытаясь завоевать себе место под солнцем, и вернувшимися домой, где можно отдохнуть, послушать материнское ворчание и тихо дожидаться смерти. Они вернулись домой, к высохшей груди, которая вскормила их в самом начале их жизненного пути.
Хлопья снега лежали на шали, покрывавшей голову стоявшей в дверях хозяйки. Снежинки блестели на ее ресницах, на тронутых сединой черных прядях, выбившихся из-под шали. Она еще была полна сил, хотя немного горбилась и страдала одышкой.
– Bonsoir, monsieur. Vous n'êtes pas malade?[72]
– Нет. – отвечаю я, – абсолютно здоров. Входите. пожалуйста.
Она входит, закрывает за собой дверь, сбрасывает шаль на плечи. Я стою перед ней со стаканом виски в руке. Она замечает это, но молчит.
– Eh bien, – говорит она. – Tant mieux.[73] Вас уже несколько дней не видно. Неужели совсем не выходите из дома?
Ее глаза придирчиво изучают мое лицо. Я прихожу в замешательство и от этого злюсь.
В выражении ее глаз, в ее голосе есть такое лукавство и мягкость, что я не могу ей ответить резкостью.
– Не выхожу, – отвечаю я, – погода очень плохая.
– Конечно, на дворе не август, – отвечает она, – но и вы не калека. Что за радость сидеть одному дома?
– Завтра утром я уезжаю, – с отчаяньем говорю я, – может, вы хотите посмотреть, все ли в порядке?
– Да, – отвечает она и достает из кармана бумажку, на которой подробно расписано хозяйское добро и стоит моя подпись.
– Я быстро. Начнем прямо с кухни.
Мы идем в кухню. Мимоходом я ставлю стакан с виски на ночной столик в спальне.
– Пейте на здоровье, мне все равно, – бросает она, не оборачиваясь.
Но я оставляю стакан в спальне.
Мы входим в кухню. Она подозрительно чистая и прибранная.
– Где же вы обедали? – недоумевает она. – Говорят, вас несколько дней не видели в tabac. Или вы все же наведывались в город?
– Да, – вяло отзываюсь я, – но не часто.
– Пешком? – спрашивает она. – Шофер автобуса вас тоже давно не видел.
Она не смотрит на меня, а шныряет по комнате, что-то вычеркивая из списка маленьким желтым карандашом.
Мне нечего ответить на ее последнее насмешливое замечание: я забыл, что в этом захудалом поселке каждое мое движение на виду, под надзором всевидящего ока.
Беглым взглядом она окидывает ванную.
– Я ее вечером вымою, – говорю я.
– Надеюсь, – отвечает она, – когда вы въезжали, все было чисто.
Мы снова возвращаемся в кухню. Она не заметила, что не хватает двух стаканов: я их разбил, а сказать об этом не посмел. Обязательно оставлю за них деньги на буфете. Входим в гостиную, она зажигает свет. Мои грязные вещи валяются как попало.
– Я их увезу, – бормочу я, выдавливая из себя улыбку.
– Неужели трудно было перейти через дорогу? – говорит она. – Я с удовольствием покормила бы вас супом или еще чем-нибудь. Я каждый день стряпаю для мужа, нетрудно сварить и для двоих.
Я растроган, но не знаю, как выразить ей свою благодарность, а сказать, что совместные трапезы доконали бы мои и без того истрепанные нервы, не решаюсь.
Она придирчиво рассматривает подушку-думку.
– Вы едете к невесте? – спрашивает она.
Я понимаю, что надо соврать, но почему-то не могу. Боюсь ее взгляда. Хорошо бы выпить!
– Нет, – честно признаюсь я, – она уехала в Америку.
– Tiens![74] – восклицает она, – а вы… остаетесь во Франции?
– Ненадолго, – говорю я и весь покрываюсь испариной.
Мне вдруг приходит в голову, что эта простая женщина, эта итальянская крестьянка могла бы быть матерью Джованни – именно такой я ее себе представлял. Я стараюсь не смотреть ей в глаза, чтобы не увидеть в них материнское горе, которое овладело бы ей, узнай она, что ее сына убьют на рассвете и что в этом виноват я. Я стараюсь заглушить в себе ее рыдания – ведь она не мать Джованни.
– Нехорошо, – говорит она. – Такой молодой человек, как вы, не должен сидеть один в большом доме без женщины. Это нехорошо!
Некоторое время она грустно смотрит на меня, потом, видно, хочет что-то добавить, но понимает, что лучше не надо. Я знаю, что она хотела мне что-то сказать о Хелле, которую местные женщины, и она в том числе, не любили. Но она выключает в гостиной свет, и мы проходим в большую спальню, хозяйскую – здесь мы ночевали с Хеллой. Стакан с виски я оставил в другой спальне. Здесь тоже чистота и порядок. Она осматривает комнату, смотрит на меня и улыбается.
– Здесь вы с тех пор больше ни разу не спали? – спрашивает она.
От стыда я краснею, а она смеется.
– Ничего, вы еще будете счастливы,-говорит она. – Вам надо найти другую женщину, хорошую, и жениться на ней, иметь детей. Да, вам обязательно надо жениться, – настойчиво повторяет лна, точно я с ней спорю, но не успеваю я открыть рот, как она спрашивает:
– А где ваша maman?[75]
– Она умерла.
– А-а! – она сочувственно поджимает губы.
– Очень жалко, а отца тоже нет в живых?
– Нет, он жив, живет в Америке.
– Pauvre bambino.[76]
Она смотрит на меня, я почему-то чувствую себя рядом с ней ужасно жалким и беспомощным и понимаю, что если она сейчас же не уйдет, я расплачусь или стану ругаться.
– Но не будете же вы весь свой век бродяжничать по свету, как матрос! Это очень огорчило бы вашу маму. Когда-нибудь вы ведь обзаведетесь собственным домом?
– Да, разумеется. Когда-нибудь.
Она кладет свою крепкую руку на мою и ласково говорит:
– Жалко, что ваша maman умерла, но вашему отцу будет приятно нянчить ваших детишек.
Она замолкает. Глаза ее смотрят участливо, но как-то мимо меня.
– У нас с мужем было трое сыновей. Двоих убило на войне, тогда же мы потеряли все свои деньги. Жалко – всю жизнь работали, чтобы на старости лет жить тихо и в достатке, копили-копили, и все пошло прахом. Мужа это доконало, он изменился до неузнаваемости.
