Джеймс Болдуин - Комната Джованни
– Ты уклонился от ответа.
– О, мне показалось, что ты спросил, буду ли я писать Хелле?
– Хорошо, задам вопрос иначе: ты напишешь ей о сегодняшней ночи?
– Честно говоря, не знаю, что в ней такого особенного, чтобы описывать в письмах. Тебе что до того, напишу я или нет?
Он кинул на меня взгляд, полный такого отчаяния, какого я в нем и не подозревал. Это почему-то здорово напугало меня.
– Мне-то ничего, – сказал он, – а вот тебе и ей вряд ли безразлично, как и этому бедному мальчику; ведь он и не предполагает, что, глядя на тебя во все глаза, сует голову прямо в львиную пасть. Ты с ним будешь обходиться так же, как и со мной?
– С тобой? Что ты имеешь в виду? Как я с тобой обходился?
– Со мной ты вел себя очень некрасиво, – сказал он, – ты вел себя непорядочно.
– Я понял, стало быть, ты считал бы меня пристойным и порядочным, вздумай я… – на сей раз слова прозвучали с издевкой.
– Нет, я просто думаю, что было бы пристойнее с твоей стороны не так откровенно меня презирать.
– Прости, но коль уж об этом зашла речь, мне кажется, что многое в твоей жизни не может не вызывать презрения.
– То же самое могу сказать о тебе, – ответил Жак, – знаешь, в человеке разные качества достойны презрения, но высокомерное отношение к страданиям ближнего достойно презрения больше, чем все прочие недостатки. Тебе стоило бы подумать о том, что человек, который стоит перед тобой, когда-то был моложе тебя и незаметно для самого себя превратился в порочную и жалкую развалину.
Мы замолчали, и долетевший до нас в этот момент смех Джованни прозвучал угрожающе.
– Скажи, – заговорил я, – неужели ты уже не можешь жить по-другому? Не ползать на брюхе перед бесконечными мальчишками и клянчить, чтобы они подарили тебе пять грязных минут в темноте?
– Ты лучше вспомни тех, кто ползал на брюхе перед тобой, пока ты витал в облаках и делал вид, будто не замечаешь, что кто-то лежит у тебя между ног и проводит с тобой те самые грязные пять минут.
Я молча рассматривал янтарную жидкость в рюмке и ее капли, расползшиеся по металлической поверхности стола, где смутно отражалось мое лицо, и мои собственные глаза с безнадежностью смотрели на меня из этой мути.
– Пойми, – настойчиво продолжал он, – моя жизнь постыдна только потому, что таковы мои случайные попутчики. А они постыдны. Тебе надо бы спросить, почему?
– А почему они постыдны? – спросил я.
– Потому что они не знают ни привязанности, ни радости. Это как вставлять вилку в испорченную розетку, все сделано по правилам, а контакта нет, все по правилам, а ни контакта, ни света.
– Почему? – снова спросил я.
– А это ты себя спроси, – сказал Жак, – может, когда-нибудь ты и поймешь. что сегодняшнее утро было для тебя рождественским подарком.
Я взглянул на Джованни – он стоял в обнимку с какой-то весьма потасканной девицей, которая когда-то была, видно, очень хороша собой и больше такой никогда уже не будет. Жак перехватил мой взгляд.
– Здорово он в тебя влюбился, – сказал он, – совсем готов. А ты не счастлив и не гордишься этим, а надо бы. Вместо этого ты испугался и стыдишься его. Зачем?
– Не знаю, чего он хочет, – выдавил я. – Я не знаю, что стоит за его дружеским расположением, как он понимает эту дружбу.
– Ты не знаешь, как он понимает эту дружбу, но и не уверен, что она-то тебе и нужна. Ты боишься, как бы дружба Джованни не изменила тебя. А какого рода отношения с людьми у тебя были раньше?
Я промолчал.
– Или, вернее, скажем так: какого рода любовные отношения были у тебя?
Я отмалчивался, а он принялся подбадривать меня:
– Смелее, давай, не теряйся!
Меня это рассмешило, и я ухмыльнулся.
– Полюби его, – горячо зашептал Жак, – и не мешай ему любить тебя. Неужели ты думаешь, что на свете есть что-нибудь важнее любви? А сколько будет длиться ваша любовь – какая разница. Ведь вы мужчины, стало быть, вас ничто не связывает. Эти пять минут в темноте, всего-навсего пять минут – они стоят того, поверь мне. Конечно, если ты станешь думать, что они грязные, они и будут грязными, потому что ты проведешь их без отдачи, презирая себя и его за эту плотскую любовь. Но в ваших же силах сделать их чистыми, дать друг другу то, от чего вы оба станете лучше, прекраснее, чего вы никогда не утратите, если, конечно, ты не будешь стыдиться ваших отношений и видеть в них что-нибудь дурное.
Он помолчал, внимательно посмотрел на меня и уставился на свой коньяк.
– А ты давно уже не считаешь их дурными, – продолжал он изменившимся голосом, – твое собственное грязное тело держит тебя как в капкане, и ты никогда из него не выберешься. Никогда, слышишь, так же как и я.
Жак допил коньяк и легонько постучал по рюмке, чтобы подозвать мадам Клотильду.
Она сразу же появилась, сияя, и тогда Гийом, собравшись с духом, улыбнулся рыжеволосому мальчику. Мадам Клотильда налила Жаку коньяк и, поднеся бутылку к моей наполовину наполненной рюмке, вопросительно взглянула на меня. Я замялся.
– Et pourquoi pas?[55] – спросила она с улыбкой.
Я допил коньяк, и она наполнила мою рюмку, бросив беглый взгляд на Гийома, кричавшего:
– Et le rouquin là?[56] Рыжий, хочешь выпить?
Мадам Клотильда повернулась с видом актрисы, которой надоело играть свою длинную и утомительную роль и не терпелось сказать последние реплики.
– On t'offre, Pierre,[57] что ты будешь пить? – величественно произнесла она, слегка потрясая бутылками с остатками самого дорогого коньяка, какой был в баре.
– Je prendrai un petit cognac,[58] – замявшись, пробормотал Пьер и густо покраснел; в неярком свете восходящего солнца он напоминал только что падшего ангела.
Мадам Клотильда налила Пьеру коньяк, и когда недолгое замешательство ее гостей сменилось прежней непринужденностью, для нее погасли огни рампы, она поставила бутылку на полку, проследовала к кассе и исчезла со сцены, скользнув за кулисы, где принялась допивать оставшееся шампанское. Она прихлебывала его глотками и вздыхала, с довольным видом поглядывая в окно на занимающийся день. Гийом пробормотал: «Je m'excuse un instant. Madame»,[59] – и за нашими спинами прошмыгнул к рыжеволосому мальчику.
– Таких вещей мне отец никогда не рассказывал, – улыбнулся я Жаку.
– Кто-то, твой отец или мой, наверняка нам говорили, что от любви не часто умирают. А между тем, скольким она принесла гибель, сколько гибнут каждый час в самых непотребных местах от того, что ее нет, – сказал Жак и поспешно прибавил, – ну, вот, к тебе идет твой несмышленыш. Sois sage. Sois chic.[60]
Жак чуть подался в сторону и сразу же заговорил со стоявшим рядом молодым человеком.
И в самом деле, ко мне подошел Джованни. Лицо у него разрумянилось, волосы растрепались, а глаза в солнечном свете казались сказочными утренними звездами.
– Наверное, нехорошо, что я тебя надолго оставил одного. Надеюсь, тебе не было скучно?
– Но тебе-то не было наверняка, – заметил я, – ты сейчас похож на пятилетнего малыша, который проснулся утром в Рождество.
Мои слова восхитили его и даже чем-то польстили. Я заметил, как он уморительно поджал губы.
– Нет, думаю, что не похож, – сказал он, – рождественское утро приносило мне всегда одни разочарования.
– Я имел в виду очень раннее утро, когда еще не знаешь, какой подарок лежит под елкой, – и я понял по глазам Джованни, что он уловил в моих словах какой-то double entente.[61]
Мы расхохотались.
– Хочешь есть? – спросил он.
– Наверное, очень хочу, но я такой пьяный, что не чувствую голод, а ты?
– По-моему, пора завтракать, – протянул он неуверенно, и мы снова расхохотались.
– Хорошо, – сказал я, – а что будем есть?
– Думаю, как договорились: устрицы с белым вином, – сказал он. – После такой ночи ничего лучше не придумаешь.
– Хорошо, валяй, – сказал я, – пошли в зал.
Я бросил украдкой взгляд на Гийома и рыжеволосого мальчика. Они, видно, быстро нашли общий язык, хотя я не мог себе представить, о чем они могли говорить. Жак тоже по уши увяз в беседе с длинным, рябым, очень молоденьким мальчиком, в черном свитере с высоким воротником, который делал его еще бледнее и стройнее, чем он был на самом деле. Когда мы вошли в зал, он забавлялся с пианолой. Звали его, как оказалось, Ив.
– А они будут завтракать? – спросил я Джованни.
– Сейчас вряд ли, – ответил он, – но позже обязательно. Они – очень голодны.
Мне показалось, что он имел в виду скорее мальчиков, чем наших спутников. Мы сели за столик в пустом зале, но официант долго не появлялся.
– Мадам Клотильда! – крикнул Джованни. – On mange ici, non?![62]
На его крик мадам отозвалась таким же воплем, и перед нами тут же вырос официант, пиджак которого при ближайшем рассмотрении был не таким девственно-чистым, каким казался издали. Жаку и Гийому громко объявили, что мы уже сидим в зале. Это известие, очевидно, воодушевило занятых пустыми разговорами мальчиков, которые с удвоенным энтузиазмом принялись обрабатывать наших стариков.
