Джеймс Болдуин - Комната Джованни
– Одни крысы вылезают из нор, другие приходят на их место, – заметил Джованни. Он мрачно улыбнулся, посмотрел на меня и, к моему удивлению, взял меня за руку и сжал кисть.
– Ты когда-нибудь ночевал под мостом? – спросил он. – Или, может, у вас в Америке там есть мягкие перины и теплые одеяла?
Я не знал, отдернуть мне руку или нет, и решил, что лучше ничего не делать.
– Пока не ночевал, – ответил я, – но, видно, придется. – Меня не сегодня-завтра выкинут из гостиницы.
Я сказал это небрежно, с улыбочкой, давая понять, что хорошо знаю об этом, но не хочу, чтобы Джованни держался со мной, как с равным. Он сжимал мне кисть, и я почувствовал, что мои слова прозвучали слишком неуверенно, но ничего другого не смог придумать. Ведь что-нибудь добавить значило окончательно расписаться в своей неустроенности. Я освободил руку, которую держал Джованни, сделав вид, что хочу достать сигарету. Жак щелкнул зажигалкой и протянул ее мне.
– Где вы живете? – спросил он у Джованни.
– О! – отозвался Джованни. – Очень далеко отсюда. Почти за городом.
– Он живет на жуткой улице, неподалеку от Nation,[33] – вставил Гийом, – там обитает торговая шваль с детьми, похожими на грязных поросят.
– Тебе они не попадались в нежном возрасте, – заметил Жак, – тогда они напоминают кого угодно, только не поросят; к сожалению, слишком скоро вырастают, – и, снова обратившись к Джованни, добавил: – Вы живете в гостинице?
– Нет, – ответил Джованни, – и в первый раз было заметно, что он чувствует себя немного не в своей тарелке, – я живу в комнате у одной старой девы.
– Прямо с ней?
– Нет, – сказал Джованни и улыбнулся, – где она живет, я не знаю, но если бы вы увидели мою комнату, вы бы поняли, что женщин в ней не бывает.
– Я бы с удовольствием заглянул, – сказал Жак.
– Как-нибудь мы устроим для вас вечерушку, – ответил Джованни.
Он говорил так вежливо и просто, что пресек дальнейшие расспросы, но я тем не менее с трудом сдержался, чтобы не спросить его еще кое о чем. Гийом бегло окинул взглядом Джованни, который, насвистывая, смотрел в окно. Последние шесть часов я раздумывал, как мне поступить, и, наконец, решение было найдено: как только мы окажемся наедине в кафе, я расстанусь с Джованни навсегда. Я скажу, мне просто надо сказать ему, что он ошибся в выборе и что мы можем быть только друзьями. Правда, я не мог поручиться за то, что сам не ошибся в выборе, превратно истолковав поведение Джованни, и стыдился предположения, что по собственной глупости выдам себя. Я понимал, что попал в ловушку, и, как ни изворачивайся, час исповеди пробьет, и мне вряд ли тогда удастся отвертеться. Можно было, конечно, выскочить из машины, но это безусловно выдало бы меня.
Когда мы очутились у заваленных мусором бульваров и непроезжих улочек Les Halles, шофер спросил, куда нас везти.
Вдоль тротуаров на целые кварталы тянулись навесы, под которыми грудами лежали лук-порей, капуста, репчатый лук, апельсины, яблоки, картошка, цветная капуста. Здесь же можно было увидеть рыбу, сыр и только что освежеванные туши. Просто не верилось, что все это когда-нибудь будет съедено. Но через несколько часов все это исчезнет в ненасытном чреве галдящей вокруг нас парижской толпы. А галдели уже со всех сторон: и спереди, и сзади, то утомляя, то радуя слух – вокруг нашего такси стоял немыслимый гвалт, и шофер с Джованни ему вторили.
В будни парижская толпа, как правило, одета во все голубое, а по воскресеньям обычно щеголяет в невероятно праздничном черном платье. Перед нами мелькал этот голубой человеческий муравейник; люди с повозками, ручными тележками, фургонами, переполненными до краев корзинами. Они, конечно, поносили нас почем зря. Какая-то краснолицая тетка, тащившая корзину с яблоками, прокричала Джованни, шоферу, всему миру – привычное «cochon»,[34] на которое шофер и Джованни сразу же отозвались, завопив что есть мочи, хотя почтенная торговка уже скрылась с глаз, и они вряд ли когда-нибудь вспомнят, какую похабщину она отпустила на их счет. Мы с трудом пробивались сквозь толпу, потому что никто не сказал шоферу, где остановиться. Шофер и Джованни довольно быстро нашли общий язык, обмениваясь весьма нелестными соображениями по поводу языка, интимных привычек, чистоплотности и нравов парижан. Жак и Гийом тоже обменивались соображениями весьма недоброжелательными, обсуждая достоинства каждого проходившего мимо мужчины.
Мостовая была скользкой от полусгнивших листьев и пищевых отходов, которые нарочно кидали прямо под ноги. Попадалось на глаза множество писсуаров, прилепленных к стенам и углам домов. Всюду попадались маленькие жаровни, кафе, ресторанчики и прокуренные насквозь бистро, похожие на тесные забегаловки, где помещались только полки с бутылками да оцинкованная стойка. И повсюду мужчины – молодые, старые, среднего возраста, весьма эффектные, несмотря на режущую глаз пестроту их одежды и весьма потасканную внешность. А женщины – уродливые, не умеющие считать и взвешивать, скуповатые и нетерпеливые, но с лихвой покрывающие эти недостатки криками и воплями; впрочем, они не так уж уродливы. Я не представлял себе, что здесь можно жить, но Джованни, видно, узнавал знакомые места и очень радовался.
– Я знаю тут одно заведеньице, – бросил он шоферу, – très bon marché.[35]
И сразу же принялся объяснять, где оно. Оказалось, что шофер там частенько встречался со своими приятельницами.
– А где это заведение? – нетерпеливо спросил Жак. – Я думал, мы едем в…, – и он назвал другое место.
– Вы, конечно, шутите, – презрительно заметил Джованни, – это заведение очень дорогое и очень плохое, там бывают одни туристы. Мы же не туристы, – добавил он и, обратившись ко мне, сказал:
– Когда я только приехал в Париж, работал здесь в Les Halles, и довольно долго. Nom de Dieu, quel boulot.[36] Не приведи господь попасть туда еще раз.
Мы ехали по улицам, а он смотрел на них с грустью, которая казалась немного притворной.
– Скажи ему, кто тебя оттуда вытащил, – раздался голос Гийома.
– Ах, да, – сказал Джованни, – вот мой спаситель, мой patron.
Он с минуту помолчал, потом спросил Гийома:
– А вы не раскаиваетесь, что взяли меня? Я вас не огорчаю своей работой, вы мною довольны?
– Mais oui,[37] – ответил Гийом.
– Bien sûr,[38] – со вздохом протянул Джованни и, насвистывая, опять стал смотреть в окно.
Мы подъехали к удивительно чистому кафе. Такси остановилось.
– Ici,[39] – сказал шофер.
– Ici, – эхом отозвался Джованни.
Я потянулся за бумажником, но Джованни резко схватил меня за руку и подмигнул, давая понять, что платить полагается этим паршивым старикам. Он открыл дверь и выскочил на тротуар. Гийом и не собирался доставать свой бумажник, и Жак расплатился за всех.
– Ну и ну, – протянул Гийом, глядя на дверь кафе.
– Ручаюсь, что тут мы обязательно подцепим какую-нибудь заразу. Ты, может, отравить нас решил?
– Вы же не на улице станете есть, – сказал Джованни, – у вас больше шансов отравиться в каком-нибудь шикарном заведении, куда вы ходите, которое лишь с виду чистенькое и пристойное, mais, mon Dieu, les fesses,[40] – он ухмыльнулся. – Fais-moi confiance.[41] И с чего бы мне вас отравить? Лишусь работы, а я как раз недавно понял, что жить мне не надоело.
Джованни улыбался, а Жак и Гийом переглянулись, но понять их взгляды я все равно не смог бы, даже если бы и очень старался. И Жак, подталкивая нас вперед, как малолетних детей, заметил с ухмылкой:
– Чего попусту спорим? Не торчать же нам тут на холоде. Не поедим, так выпьем. От коньяка микробы дохнут.
И вдруг Гийом просиял – он прямо преобразился, будто под рубашкой у него был спрятан шприц с наркотиками, который в назначенный час автоматически впрыснул их ему в вену.
– Il у a des jeunes dedans,[42] – сказал он, и мы вошли в кафе.
Там, действительно, сидели молодые люди. За оцинкованной стойкой человек шесть потягивали белое и красное вино, рядом с ними сидели их приятели уже не первой свежести. У окна какой-то рябой мальчик с весьма потасканной девицей крутили пианолу. За столиками в глубине стояли несколько человек. Их обслуживал на редкость чистый с виду официант. В полумраке, на фоне грязных стен и посыпанного опилками пола, его пиджак казался ослепительно белоснежным. За столами в глубине виднелась кухня, и самодовольный толстяк-повар в высоком белом колпаке, с потухшей сигарой в зубах, переваливался с ноги на ногу, как тяжело нагруженный грузовик.
За стойкой восседала дама – одно из тех абсолютно неповторимых созданий, полных неукротимой энергии, которые встречаются только в Париже, причем встречаются на каждом шагу – в другом городе их появление показалось бы крайне неуместным, как появление русалки на вершине горы. В Париже они повсеместно сидят за стойкой, точно птицы в гнездах, и высиживают свои доходы, как птицы высиживают яйца. Они видят все, что случается в их владениях, и удивиться могут разве что во сне. Впрочем, они давно уже не видят снов. Они не бывают ни злыми, ни добрыми, хотя у них есть свои привычки и повадки. Эти дамы знают все о каждом, кто появляется в их владениях. Некоторые из них – седые, другие нет, одни полные, другие – сухопарые, одни уже бабушки, другие – закоренелые старые девы, но у всех у них одинаково безучастный, но все примечающий взгляд. Просто не верится, что когда-то они сосали материнскую грудь или смотрели на солнце. Они, должно быть, пришли в этот мир исключительно для того, чтобы утолить свою жадность к деньгам, поэтому глаза у них бегают по сторонам, и успокаиваются они только, увидев кассу, полную денег.
