Алексей Рачунь - Подсолнух
— За что тебя так прессуют, старший сержант? –Выдернул его из горестных размышлений голос лейтенанта?
— А? – вздернул мутные, влажные глаза Тихон.
— За что, говорю, тебя так?
— Да–махнул обреченно рукой Тихон–за все хорошее, дурак потому–что!
— Да уж, — вздохнул офицер – ты сержант запомни, все пидарасы, никому нельзя доверять.
Символ феодального армейского правосудия — раздувшаяся как жаба, такого же болотного цвета гауптвахта, шёлкнула своим длинным языком и увлекла в свое ненасытное чрево комарика, старшего сержанта Радкевича. И понесло его по скользким, обсаженным полипами бесчисленным лабиринтам её кишок.
5.
От холода и страшного сна Тихон проснулся. Тускло светила из под ресничек над дверью лампочка, едва освещая серый потолок, и коричневые, цвета запекшейся крови, стены.
Тихон лежал на брошенном на пол деревянном топчане – четыре длинные, обструганные доски, да пятая поперек визголовье. Изо рта у него шел пар. Он уже вторую ночь мучился от невыносимого холода. Днем сержант спасался от холода беспрестанным снованием по камере из угла в угол по диагонали. Когда–то в детстве он видел в зоопарке белого медведя – он вот также, ополоумев от заточения, сновал, мотая головой по своей уебищной клетушке – сильный, дикий зверь, давно позабывший кто он такой и в чем его предназначенье. Но к ночи силы покидали Тихона и он, обессилев от беспрестанной ходьбы – четыре больших и один маленький шаг по диагонали вперед и столько же назад, да еще сильнее измотавшись от вынужденного одиночества и моральных терзаний, от мыслей о том, что это и есть теперь его будущее, получал топчан и валился на него. Но через час уже подскакивал от холода. Так, не спя, а мучаясь, урывками хватая беспокойный сон, он проводил вторую ночь.
На гауптвахту, исполняя приказ озверевшего Жбанова, его сплавили так быстро, что он не успел захватить ни шинель, ни рыльно–мыльные принадлежности. Его даже не отвели в санчасть на освидетельствование. Мыло, вытащив откуда–то бланк записки об аресте с уже собранными подписями и печатями торопливо вписал туда Тишкины данные и безумная карусель службы опять остановилась на гауптвахте.
Без шинели летом на губе было хреново. Летом губу не топили. Окон в камерах не было и в этом гадском месте для арестованных был ад. За стеной пели птицы и упивалась солнечным буйством зелень, все прело и плавилось, а здесь, как в морге изо рта у людей шел пар, гусиная кожа имела синий оттенок и лица, окоченев от холода напоминали жуткие маски.
Спасаясь от холода Тихон пытался по ночам отжиматься, но измученный стрессами и дневным хождением организм был слаб, и его хватало ненадолго. Караул же, то ли не передал в казарму его просьбу о шинели, то ли там попытки загнать шинель пресекались начальством. Тихон решил искать внутренние резервы.
Раздевшись до трусов Тихон стал медленно одеваться. Одев и застегнув китель – афганку, он натянул штаны, на штаны тщательно намотал портянки и одел сапоги. Китель заправил в брюки. Чтобы тот не выбивался из брюк, он заранее подготовленными, оторванными от тех же брюк нижними лямками — держателями стянул пояс брюк по фигуре. Затем он натянул ворот кителя на голову и, в таком положении застегнул его. Теперь он стал похож на всадника без головы, да еще и сутулого, зато он мог обогревать себя своим же дыханием. Ладони он засунул в рукава: левую в правый рукав, правую в левый. Теперь тепло одной руки обогревало другую. Далее оставалось только улечся в позе заспиртованного уродца на топчан и попытаться заснуть. С нескольких попыток ему это удалось. Так Тихон решил проблему холодной ночевки. Конечно он все равно мерз, особенно спина, но уже не так сильно как раньше. Просыпаться стал гораздо реже, сон стал глубже и приносил больше отдыха. А в четверг, освобождаясь из общей камеры, солдат с ремроты оставил бедолаге свою шинель. Быт начинал налаживаться. Только тело без помывки воняло и чесалось. Никто Тишку не беспокоил, никто не проверял его камеру, не было допросов, в общем его, как какого–нибудь графа Монте Кристо, просто решили замуровать на гауптвахте.
В пятницу, как того и следовало ожидать, его опять «забыли» и он заторчал на киче на все выходные. С субботы на воскресенье опять попался тот же караул, в котором выводному уже доставалось от Тихона. Выводной, злорадствуя, скаля свою даунскую рожу, тут же пропалил Тишку, когда тот закурил в камере и побежал стучать начкару. Сигареты у Тишки вышмонали. Через два часа у него в камере погасла лампочка. Тот же выводной, кляня судьбу, ввернул новую лампочку и ушел, что–то бормоча. Через два часа лампочка опять перегорела. Ввернули новую, но она, как назло перегорела снова. Прилетел, сопровождаемый тем же ябедой–выводным взбешенный начкар и начал угрожать Тишке.
Прооравшись и взяв паузу чтобы набрать воздуха, он услышал просьбу арестованного, вернуть сигареты. Это была неслыханная дерзость, полное зашкаливание борзометра и нарушение устава о чем начкар, обильно используя междометия бля и нах тут же сообщил арестованному. Но тот, спокойно попросил об аудиенции. Она состоялась в комнате начальника караула, длилась 15 минут, после чего выводному было приказано заменить лампочку на более яркую, вернуть «под мою ответственность, выводной, ты понял» Радкевичу сигареты и зажигалку и дать ему подшивку журналов «Советский воин». Так же было приказано не чинить арестованному препятствий по посещению туалета. Выводной, недовольный и злой, все же исполнил все, что ему приказали. Когда же он запирал двери камеры, Тихон, улыбающийся блаженной улыбкой шахида, глядя прямо ему в глаза указал куда–то в воображаемую даль и красноречиво чиркнул ребром ладони себя по горлу. Недоуменный выводной в тревоге отошел от камеры, размышляя про себя — поди вот угадай, что это он показал, то ли хотел сказать что пригрозил начкару самоубийством, то ли пригрозил убийством мне.
В понедельник после обеда камеру посетил Тишкин комбат, спросил не желает ли он сделать каких–либо письменных заявлений, у него вот и бумага с ручкой с собой, получив отрицательный ответ обьявил ему, от имени начальника школы еще пять суток ареста, показал заполненный розовый бланк записки и позвал начкара.
Когда дверь за ними почти закрылась и вместе с сужающимся лучом яркого света стала таять надежда на вызволение, отчаявшийся Тишкин разум отказал и эмоции взяли верх. Он крикнул отчаянно, пропихивая через горло непослушные клекочущие слова — я желаю сделать заявление. Военному прокурору. Дверь захлопнулась и за ней, за этой дверью установилась тишина. Через несколько долгих, как в неинтересном, надоевшем фильме мгновений она разрушилась звуком отдаляющихся ног.
6.
Через полчаса Тихона вывели из камеры и тщательно обыскали. Срезали с формы все металлические части — крючки и пр., отобрали сигареты и зажигалку. Потом обыскали камеру, вскрыли все Тишкины нычки, камеру подмели и тщательно вымыли с хлоркой, реснички, закрывающие лампочку тщательно разогнули, а лампочку ввернули тусклую. И водворили Тихона обратно в камеру. Началась новая неделя его неизвестно когда уже начавшейся и неизвестно когда грозящей закончиться отсидки. Обида, дававшая ему силы бороться, жгущая огнем его сердце, обида за то, что его здесь держат не выпуская, вопреки всем правилам и уставам, нарушая все максимальные сроки пребывания под арестом сменилась тоскою. Тоска, почти осязаемая, тяжелым кирпичом заполнила всю его одиночную камеру и придавила его, обездвижила, лишила воли и чуств.
Он был уже не человеком, он был овощем. Ничего ему не хотелось, ни есть, ни пить, ни спать, ни курить, ни отправлять естественные надобности. Он сидел в углу на табурете, смотрел на противоположную стену и что–то беспрестанно шептал — беззвучно, еле — еле шевеля губами. Иногда на него находила жажда не деятельности даже, а просто физической бессмысленной активности. Неосознанная как судорога, она заставляла подскакивать с табурета и нарезать шагами пространство, проталкивая сквозь неодолимую тоску тело. Но тоска была сильнее и скоро он слабел, ноги его подкашивались и он, едва дойдя два шага до табурета, валился на него и опять замирал. Часовые, заглядывавшие в глазок видели на его лице одно и то же беспристрастное выражение, неживое и статичное как у тряпичной куклы.
При появлении проверяющих, а они зачастили, он вставал, механически произносил доклад — «в камере № 3 содержиться один арестованный, старший сержант Радкевич, жалоб и заявлений не имею» — и опять застывал в позе хамбо–ламы.
Если ранее, когда в сердце его еще была обида, он что–то выдумывал и тем себя развлекал — составлял в голове какие–то бесмыссленные петиции, прокручивал различные варианты самоубийства, припоминал различные способы закоса от отсидки, типа того что расковырять на ноге ранку поглубже и залить туда свою слюну смешанную с пылью, чтобы когда она загноиться вырваться с губы в санчасть, или лечь на холодный пол и простудиться да много у него крутилось в мозгу разных вариантов, то теперь ничего этого не было. Состояние его чем то напоминало нирвану, с той только разницей что нирвана есть освобождение от чувств и переживаний, а его придавило и подчинило целиком себе одно чувство — тоска.
