Алексей Рачунь - Подсолнух
Если ранее, когда в сердце его еще была обида, он что–то выдумывал и тем себя развлекал — составлял в голове какие–то бесмыссленные петиции, прокручивал различные варианты самоубийства, припоминал различные способы закоса от отсидки, типа того что расковырять на ноге ранку поглубже и залить туда свою слюну смешанную с пылью, чтобы когда она загноиться вырваться с губы в санчасть, или лечь на холодный пол и простудиться да много у него крутилось в мозгу разных вариантов, то теперь ничего этого не было. Состояние его чем то напоминало нирвану, с той только разницей что нирвана есть освобождение от чувств и переживаний, а его придавило и подчинило целиком себе одно чувство — тоска.
День за днем, час за часом, утро, день, вечер, ночь. Под однообразные, в одно время, лязги отпирания–запирания замков, вывода на оправку и приема пищи сидела Тихоновская телесная оболочка в углу на табурете и в ногах её, растекшись тонкой невидимой пленкой по полу, придавливаемая несколькими кубометрами пропитанного тоской и оттого утяжеленного в миллионы раз воздуха лежала его душа. Та одна, что и делала его человеком.
***
Сколько времени прошло, неделя или две, он не понимал. Кто–то из начальства постоянно приходил и говорил какие–то слова, показывал какие–то бумаги и он уже не мыслил себя без этой камеры, этого табурета. Он свыкся с табуретом, так как свыкается наверное холодильник с мыслью о том что он стоит на кухне. Как привыкают друг к другу предметы и ощущал себя предметом. Неодушевленной вещью, мебелью.
В какой–то миг перед ним вдруг появился начальник гауптвахты прапорщик Скорняк, а с ним часовой, они вывели Тихона с гауптвахты, хотя была уже ночь, и отвели его в баню. Он шел с ними спокойно, не то чтобы повинуясь, а просто с полным безразличием. В бане было пусто, Тихон разделся и механически встал под душ. Вымывшись, переодевшись в чистое белье он вышел на крыльцо, где Скорняк, глядя на звезды курил и о чем–то задумчиво размышлял.
— Курить будешь, сержант — Скорняк протянул ему пачку Магны — кури, пока дают, мля, на губе нельзя. Тихон взял сигарету, прикурил от Скорняковской и затянулся. Тяжелый, с какой–то ванильной примесью дым вломился в его отвыкшие от дыма, да еще и распаренные после долгого перерыва легкие. Голова его закружилась и Тишка пошатнулся. Скорняк подхватил его под локоть — ну ты чего, отвык? А ты давай ка еще затяжку сразу, так оно попустит. Давай–ка, давай.
Тихон затянулся. Стало легче, но пелена, затянувшая его мозг никуда не делась, только может быть стала чуть невесомее. Но сквозь дурман уже начали просачиваться и точить как вода тот пресловутый камень его тоску пока еще отрывистые, в полете вспыхивающие и опадающие как серпантин, различные мыслишки: зачем баня, почему баня, что баня и, самое главное — что после бани?
— Я чего говорю–то — из комков спутанных, еще не заполонивших до конца голову мыслей его выдернула монотонная бубнежка прапорщика — моя–то как пристанет: бросай курить, да бросай курить. Как пиявка присосется. Тут приехал один, афиши в городе, кодирует. Запои, курение. Ну пошли. Он камушки какие–то разложил, тот из этой кучи сюда, другой в ту кучу, а из нее, поди ка ты, в третью и так пока три цветных квадрата не получаться. Ну молоточком перед глазами качал, как доктор. Потом музыка, потом уснул я, что ли. Ну как отрезало. Неделю, говорю, не курил. А потом, психанул на службе, да выпили потом вечерком, белой взяли бутылку да пивка в разлив под запивку, ну и закурил. Как, чего — не помню. А утром встаю, башка трещит етит–твою–етит и курить хочеться. Кое как до ларька дотерпел, купил, затянулся и меня как сейчас тебя вот поведет, что–ты. Это всегда после перерыва так. Потом то оно ниче уже. Но я тебе так скажу — лучше не начинай, держись. Годы, то твои какие, я уж ладно, уж лет двадцать почитай как без этой соски никуда. Тебя за что, сержант, закрыли–то?
— А?
— Закрыли тебя говорю за что? Сидишь так долго почему?
И, как игла, пробила пелену Тишкиного забвения вдруг мысль, давно и непонятно кем вложенная в его голову и таившаяся там до поры до времени как тлеющий под уже давно подернутой золой уголек.
— Да потому что все пидарасы, товарищ прапорщик, все! – С вызовом произнес Тихон — никому доверять нельзя. И прапорщик увидел в свете луны как блеснули его тусклые до этого и равнодушные ко всему глаза. Он еще хотел что–то сказать, но только буркнул, свосем не по военному, а как–то конфузливо — шагом марш, — и они пошли.
И уже подойдя к воротам гауптвахты, уже приготовясь нажать на звонок прапорщик вдруг отдернул руку, наклонился к Тихону и вполголоса произнес — завтра тебя выпустить должны, но лучше бы пацан, тебя не выпускали. Ты, хоть никому и не веришь, но мне тебе голову дурить незачем. Тебе, сынок, её видимо и без меня набекрень поправили. Ну с богом, иди давай.
7.
Гауптвахта скрипучим зёвом своих многих дверей уже давно поглотила Тихона, а он ворочался на топчане и мыслями все еще был там, возле калитки, на все лады обдумывая странные начгубовы слова.
Наутро, сразу после развода, прилетел весь какой–то возбужденный и игривый Мыло и начал плести что–то про скорый день части, что в такой
большой праздник вроде как всем преступникам, отщепенцам и таким комнатным уродам как он, Радкевич, положено всепрощение и надо–то ему всего навсего написать, что был он пьян, что между ним и Котенко на почве взаимной неприязни случилась драка, драка обоюдная, так чтож молодо — зелено, каюсь и обязуюсь. И что тогда он уже завтра утром, объяснительную сам понимаешь надо завизовать, выйдет отсюда и спокойно продолжит себе служить.
Да его бы Мыльниковская воля, да разве стал бы он держать взаперти такого сержанта, у которого и мышь не проскочит, не то что эти олухи, да он все это время и так и сяк начальнику школы его на все лады… Ты напиши Тихон, напиши и будет тебе счастье, вот ручка тебе, листок, пойдем–ка дружок к начкару в комнату, сядешь там как человек за столик, чайку себе нальешь, сигаретку закуришь, да и напишешь все как я сказал, а что уж там было, так то сплыло, что уж теперь об этом. Дескать не понимаю разве я что этот Котенко уебище редкое, да он бы сам кабы не погоны таких пытал бы да вешал на каждом столбе, пойдем дружочек.
Тихон слушал елейные увещевания подполковника и сквозь его сахарные слова лившиеся из лоснящихся губ виделись ему клацающие из под звериных, в крови клыков чужие и далекие чьи–то слова — все пидарасы, никому нельзя доверять, никому. Визит самого замполита школы его еще более настораживал, а уж «листочек, дружочек, чаечек и сигареточка» окончательно убеждали что дело тут не чисто.
— Товарищ подполковник — прервал витиеватый замполитовский монолог Тихон — разрешите обратиться?
— Давай, сынок, давай, наболело у тебя, я ж понимаю…
— Товарищ подполковник, почему мне не дают сделать заявление военному прокурору?
Сахарная улыбка Мыльникова скакала по его физиономии как плевок на сковороде, пыталась найти себе место, застыть на нем, но раскаленный металл изумления и ярости не давал ей покоя. Видно было что Мыло изо всех сил стараеться сохранить лицо, но эмоции брали верх.
— А чего же это такое ты хочешь сказать прокурору, чего не можешь сказать мне, сержант?
— Я, товарищ подполковник, содержусь на гауптвахте незаконно, нарушаются мои права, в несколько раз превышены допустимые сроки пребывания меня под арестом, меня арестовали без должного медицинского освидетельствования, я не обеспечен теплыми вещами на ночь, меня не выводят на прогулку и работы, причина моего ареста в записке об аресте — низкая исполнительность, я считаю что все это незаконно — выпалил давно заготовленную фразу Тихон.
— Ах вот так вот?! — Угрожающе–вопросительно, уже готовясь к следующей словесной атаке сказал Мыльников. — И действительно, а чего это у нас такой клевый парень Тихон Радкевич сидит на гауптвахте? За что? Да ни за что! Делов–то, отнял деньги, напился, избил сослуживца, склонял его к гомосексуальной связи. За что его сажать? Да тебя расстреливать надо!
— Вот пусть прокурор и решает вопрос о возбуждении уголовного дела, товарищ подполковник — с вызовом, понимая что его опять загоняют в угол, выпалил Тишка!
— Так тебе дело уголовное надо! — всплеснул руками Мыло — Так что же ты молчал, дорогой ты мой, это мы быстро оформим. Вот показания потерпевшего, вот показания свидетелей, вот показания командира взвода о вымогательстве у Котенко денег…
— Ваш Котенко, дебил, его проверить надо в дурке — я у него ничего не отнимал, он меня оклеветал — захлебываясь и сглатывая слова захрипел Тихон.
— Может тебя, Радкевич в дурку сдать надо, а? Выбирай — дурка или уголовное дело, мы и то и это оформим.
— Оформляйте хоть что, товарищ подполковник — прошептал Тихон, плюхаясь на табурет и опуская голову — так у меня будет хоть какой–то шанс что либо доказать. Здесь же, в этой части я никому не доверяю. Все заявления я сделаю только военному прокурору.
