Алексей Беляков - Пепел и песок
— Никак. Он ведь неживой. Еще вопросы, пожалуйста!
— Тебе явно не хватает пресс-конференций.
— Нет, спасибо. Не надо. Не надо. Я уже давно зарекся и интервью давать.
— Тогда у меня вопрос! — Катуар поднимает правую руку, поддерживая ее локоть ладонью левой. — Можно?
— Вам можно. Какое издание вы представляете?
— Газета «Птичий язык».
— Пожалуйста.
— Марк, как вы это делаете? Как все это возникает в вашей голове?
— Я не знаю. Это похоже на хищные цветы, которые прорастают в моей серой почве за несколько мгновений.
— А попроще?
— Один известный нейрофизиолог хотел изучать импульсы моего мозга.
— Врешь опять?
— Нет, честно! Честно.
КАБИНЕТ НЕЙРОФИЗИОЛОГА КОНСТАНТИНА ЛЬВОВИЧА. ЗА ДВА ГОДА ДО КАТУАР.
КОНСТАНТИН ЛЬВОВИЧ Марк, я дам вам бумагу и ручку. Компьютер нельзя — это будет сбивать датчики.
Я Тогда лучше карандаш.
КОНСТАНТИН ЛЬВОВИЧ Как будет угодно. Когда вы готовы к эксперименту?
Я И еще мне будет нужен песок.
КОНСТАНТИН ЛЬВОВИЧ Шутите?
Катуар смеется, подбрасывает к синему потолку лягушонка Лягарпа. Тот падает, болтая ножками, не достигнув бетонного неба.
— А если у тебя нет песка под рукою? — Катуар ловит Лягарпа. — Ничего не получится?
— Получится, но хуже.
— Можно попробовать цемент, гравий, сахар, муку, кокаин — видишь, сколько инструментов я сразу предложила?
— Причем все их перемешать.
— Тогда ты создашь мегасюжет. Гиперисторию.
— Не отвлекайся. Итак, мы договорились: я сочиняю историю по заданным параметрам, а ты за это мне даешь свой адрес.
— Зачем он тебе сдался? Я и так все время оказываюсь рядом, когда тебе нужно.
Она снова бросает Лягарпа. На этот раз тот беззвучно достигает потолка и удовлетворенно низвергается.
— Тогда не буду ничего сочинять.
— Тогда мы с Лягарпом обидимся.
— Тогда адрес.
— Какой ты прямолинейный. Разве это не прекрасный сюжет — девушка без адреса?
— Пошлый.
— Лягарп, ты слышал? — Катуар поворачивает к себе мягкое лицо лягушонка. — Нас обвинили в пошлости!
— Не приписывай себе союзника. Лягарп на моей стороне.
Катуар целует Лягарпа в теплый глаз и смеется:
— А теперь?
— Так нечестно.
Катуар поднимается с тахты, подходит ко мне, гладит меня по щеке лапой лягушонка:
— Марк, не ставь мне условия, пожалуйста. Я с тобой. Я люблю тебя. Но не ставь мне условия. Просто сочини что-нибудь для меня.
— Задавай параметры.
Катуар берет Лагарпа за обе лапки, превратив в марионетку и жестикулирует ими.
— Пусть будет фантастика.
— Нет! Только не фантастика! Ненавижу.
— Сразу сдаешься?
— Это самый унылый жанр. Самый унылый.
— А как же твои турбочекисты?
— Там я просто автор идеи. Мало ли что придет в голову с похмелья на рассвете у Триумфальной арки?
— Где?
ФЛЕШБЭК, БУДЬ ОН НЕЛАДЕН.
Триумфальная арка. Тот же июльский рассвет и та же лысая поэтесса. Она делает глоток вина из бутылки, сверкающей под солнцем Кутузовского проспекта, и, глядя на меня глазами разыгравшейся рыбы, заканчивает фразу, начатую за много эпизодов до этого:
— Марк! Ты гений. Всего добился. Помоги теперь мне. Я должна издать сборник своих стихов. Тебя все знают, для тебя все сделают.
Триумфальная арка издает тягостный скрип, античные воины с щитами и копьями кашляют, шестерка чугунных коней уносит в звенящую снежную даль. Я беру у поэтессы бутылку из рук:
— Позволишь?
— Пей, конечно!
Я вздымаю бутылку к рассветному небу, винные капли падают на мои волосы. И со всей своей яростной дури ударяю изумрудной бутылкой об угрюмый гранит. Аллитерация, мать ее!
— Марк, ты что? — взвизгивает поэтесса под утренний звон.
— Ты, ахматова сраная, для того всю ночь таскалась со мной по Москве, чтоб наутро мне про сборник сказать? Пошла вон!
— Марк…
— Все утопить!
Конец эпизода.
— Марк, ты о чем задумался? — Катуар стирает с моего лба проступившие капли вина.
— Я? Как о чем? О новом сюжете. По твоему заказу.
— Так вот. Я хочу фантастику!
— Ладно, птица! Еще?
— Про любовь.
— Еще.
— С историческими персонажами.
— Еще.
— Чтоб было немного грустно в финале.
— Может, убийство?
— Ни в коем случае. Когда ты уже выдавишь из себя всю эту кровь?
— Не отвлекайся. Время?
— Время действия?
— Нет, сколько времени ты мне даешь?
— А сколько бы дал Карамзин?
— Не больше часа.
— Но я в два раза милосерднее — даю два часа.
Я встаю за бюро, высыпаю из черной вазы немного песка на красное дерево, левой рукой, песчинка к песчинке, разравниваю свой плодородный слой. Голень левой ноги, точно в рифму, отвечает разбуженной сиреной. Пой, красавица, пой!
— Марк, почему ты не сядешь на свой антикварный стул?
— Я всегда работаю стоя. Не мешай, Катуар.
— Не буду, любимый. А что значит бычок-песочник?
— Рыбка такая мелкая в Азове. Не мешай.
— Пойду на кухню вырезать звезды.
— Что?
— Ухожу, ухожу, ухожу.
36
СЕМЬ ДНЕЙ ОДНОГО ГОДА
— Таким образом, товарищи, вмешиваясь в связи между частицами, мы можем не только изменять свойства материи, но даже влиять на хронологию. Попросту говоря, вносить коррективы в исторический ход событий. Таково свойство К-излучения, открытого мною.
Анатолий Тимофеевич оглядел аудиторию сквозь большие очки и, взяв мокрую тряпку, принялся вытирать руки от мела.
Несколько мгновений в аудитории Объединенного ядерного института было тихо. Все пытливо всматривались в ряды цифр на большой доске, которые освещали лучи майского солнца. Потом ученые заговорили, все громче и громче. Наконец Бруно Скьяпарелли из Миланского университета вскочил и простер к Анатолию Тимофеевичу свои беспокойные руки:
— Анатоль, это есть неправильный расчет!
— Где, Бруно? — невозмутимо спросил Анатолий Тимофеевич. — Покажите, пожалуйста.
Бруно, не в силах сдерживаться, произнес густой монолог на родном итальянском, в котором никто не разобрал ни слова, за исключением per favore. Правда, участники конференции особо и не пытались: настолько все были потрясены вызывающим заявлением их коллеги, Анатолия Тимофеевича.
Затем к доске вышел полный лысоватый Берндт Ланге из Берлинского института теоретической физики. Он с немецкой удалью похлопал Анатолия Тимофеевича по плечу и громко произнес:
— Мой друг Толь немного опережать свое время. Да, я уверен, что когда-то мы будем получить возможность влиять на материю так, что менять ее хронологические характеристики. Когда-то мы сможем получить К-излучение. Мой друг Толь сделал первый шаг. Теоретический. Но второй шаг, практический, случится нескоро.
Анатолий Тимофеевич взглянул на Берндта холодно:
— Моя экспериментальная установка позволяет уже сейчас провести небольшой эксперимент. К-излучение существует, и я могу его модулировать.
В аудитории стало совсем шумно. Доносились слова «профанация» и «психиатр». Но невозмутимый Анатолий Тимофеевич их словно не слышал.
Наконец к доске выбежал маленький Алекс Либерман из Массачусетского технологического университета. Волосы его были, как всегда, растрепаны, на худой шее болтался черный галстук с явными следами от кофе. Либерман схватил кусок мела и стал с нажимом выводить на доске цифры. Белая крошка сыпалась на пол. Аудитория прочитала — 09.05.1967.
— Это дата of today! — пояснил Либерман, тыча пальцем в доску. — Мы запомним ее! Если мой коллега докажет, что он is right — это будет великая дата. Если нет — это будет his day of misfortune. День его позора!
— Я готов, — улыбнулся Анатолий Тимофеевич. — Пройдем в Экспериментальный корпус?
Физики стали ретиво подниматься со своих мест. Даже крайние скептики не желали пропустить подобный опыт. И только на последнем ряду спал счастливым сном лаборант Стругацкий. Все последние дни и ночи он провел вместе с Анатолием Тимофеевичем, спешно завершая монтаж экспериментальной установки «К-1». И теперь лаборанту Стругацкому снился ансамбль с дурацким названием «Машина времени», который, приплясывая твист, исполнял песенку со странным припевом: «Мы частицы, мы частицы, почему нам не сидится?» Стругацкий улыбался во сне.
Физики высыпали на площадь перед лекционным корпусом. На клумбе здесь уже распускались первые голубые тюльпаны, луковицы которых прислали в Дубну коллеги, голландские физики. Ученые немедленно достали сигареты и закурили. Алекс Либерман любезно предлагал окружающим свои американские, бездымные, но все здесь предпочитали прекрасный российский «Дымок» без никотина. А итальянец Скьяпарелли и вовсе с удовольствием курил ароматный «Беломор».
