Алексей Беляков - Пепел и песок
— У вас все хорошо?
И тогда он ей ответит… Что он ответит, Анатолий Тимофеевич так и не успел придумать: начался весенний дождь.
Всю ночь он ворочался в мучительном полузабытьи. Под всполохи и дальние раскаты грома Анатолий Тимофеевич принимался пересчитывать какие-то бесконечные формулы, где в знаменателе оказывались велосипедные колеса, а сумма исчислялась легким ароматом, который вовсе не поддавался математическим законам.
Наутро, выпив крепкого грузинского кофе, Анатолий Тимофеевич принял решение. Он позвонил лаборанту Стругацкому. Тот еще спал, но заговорил голосом подчеркнуто бодрым:
— Да, Анатолий Тимофеевич! Конечно, Анатолий Тимофеевич! Сейчас приеду, Анатолий Тимофеевич!
И действительно через двадцать минут уже ставил свой велосипед у дверей шефа.
— Вот что, — начал профессор. — Мы начнем серию экспериментов. Они достаточно рискованные, но на то мы с вами и ученые. Только обещайте мне, что никому не будете говорить об этом.
Анатолий Тимофеевич помолчал и неожиданно спросил:
— Как, кстати, вчерашний концерт?
— А что? — испуганно взглянул на него лаборант Стругацкий.
— Просто интересно, — ответил Анатолий Тимофеевич и первый раз за два года тесного общения лаборант Стругацкий вдруг увидел, как тонкие губы профессора изобразили мимолетную улыбку.
Но вместо экспериментов на «К-1» Анатолий Тимофеевич вдруг потребовал от лаборанта Стругацкого странную вещь — разыскать светловолосую девушку на велосипеде, которую профессор обозначил кодовым словом «Катуар». Познакомиться с ней и осторожно выяснить ее родословную.
— Это нужно для эксперимента, — объяснил Анатолий Тимофеевич.
Из этого объяснения лаборант Стругацкий решительно ничего не понял, но на всякий случай не стал задавать лишних вопросов. Был он человеком остроумным и обаятельным, а потому познакомиться с девушкой не составляло для него труда.
Через два дня лаборант Стругацкий принес Анатолию Тимофеевичу листок с подробным генеалогическим древом «объекта под кодом Катуар».
— Отлично! — воскликнул Анатолий Тимофеевич и теперь уже улыбнулся по-настоящему. — Начинаем эксперименты.
В первый день экспериментов Анатолий Тимофеевич и лаборант Стругацкий добились лишь того, что в помещении стало подозрительно много мух.
— Весна в этом году ранняя, — пояснил сообразительный лаборант Стругацкий.
— Завтра усиливаем импульс излучения! — приказал Анатолий Тимофеевич.
— Не опасно? — спросил лаборант Стругацкий.
Но профессор не ответил.
После второго дня экспериментов Анатолий Тимофеевич заметил, что с соседнего домика исчезла мраморная табличка про академика Муссолини.
— Интересно, — пробормотал профессор и вздрогнул, услышав звонок велосипеда.
Катуар в желтом спортивном костюме «Адидасочка» пронеслась мимо. На Анатолия Тимофеевича она даже не взглянула.
— Еще усилим импульс! — твердо произнес профессор.
На третий день в Дубне не оказалось профессоров Скьяпарелли, Ланге и Либермана. Словно и не было никогда. Анатолий Тимофеевич безжалостно деформировал прошлое своим К-излучением.
На четвертый день пропал лаборант Стругацкий. Вместо него появился смешливый доцент Иванов, на лацкане пиджака которого блестела медаль «За оборону Москвы».
— Это что за оборона такая? — спросил Анатолий Тимофеевич, ткнув пальцем в медаль.
— Вы чего, профессор? — улыбнулся доцент Иванов. — Про войну забыли?
— Какую войну? — нахмурился Анатолий Тимофеевич.
Впрочем, Иванов тут же вспомнил о том, что профессор пережил блокаду Ленинграда, и потому даже с его великим мозгом порой случались неприятности. Поэтому он не стал развивать тему войны.
На пятый день у Анатолия Тимофеевича обнаружилась жена, учительница истории. Это для него было катастрофой похуже атомной бомбардировки Хиросимы, о которой он услышал от коллег по дороге на работу. Но Анатолий Тимофеевич смирился. Ради своей цели он готов был пожертвовать многим.
А Катуар так и не останавливалась возле него на своем велосипеде. Правда, теперь она стала брюнеткой.
На шестой день по радио сообщили о начале арабо-израильской войны. Уютный праздничный мир, в котором Анатолий Тимофеевич провел сорок лет, рушился на глазах под жестоким воздействием К-излучения. Надо было остановиться, пока не поздно. Но педант Анатолий Тимофеевич желал довести эксперимент до конца.
Наступил седьмой день. За завтраком жена зачем-то рассказала Анатолию Тимофеевичу про убийство президента Кеннеди в 1963 году. Анатолий Тимофеевич допил невкусный грузинский чай и вышел из дома.
В лаборатории он дал самый мощный разряд К-излучения.
В глубине веков крестоносцы наотмашь рубили головы сарацинам. Джордано Бруно мучался на костре. Наполеон приказывал в Москве вешать поджигателей. Солдаты с искаженными от газового удушья лицами падали в грязь под Верденом. В мюнхенской пивной несостоявшийся художник истошно кричал о «своей борьбе».
…Внутри «К-1» что-то вспыхнуло и экраны погасли. Гул затих. Анатолий Тимофеевич понял, что его изобретение, не выдержав напряжения, сломалось. По всей Дубне погас свет.
Анатолий Тимофеевич вышел из Лабораторного корпуса. Доцент Иванов сидел на лавочке с бутылкой пива и мычал что-то про Мурку и ее наган. Увидев профессора, он усмехнулся:
— А что если нам по американцам атомной бомбой жахнуть, а? Чтоб знали, гады, кузькину мать!
Анатолий Тимофеевич молча прошел мимо. На улице Революции, которая в другой истории была Заречной, Анатолий Тимофеевич вдруг услышал звон велосипеда. Да, это мчалась Катуар. Та, ради которой безумный профессор исказил всю мировую историю.
И все свершилось. Катуар притормозила около усталого профессора. Поставила ножку в застиранном носке на грязный тротуар. Повеяло духами «Красная Москва». Девушка посмотрела на изможденное лицо Анатолия Тимофеевича и спросила:
— Чего, отец, нехорошо тебе?
Мечта Анатолия Тимофеевича сбылась. Он победил.
— Мне хорошо, — он снял очки. — Теперь уже хорошо…
37
— Энде, Птица! Конец!
Катуар вытирает глаза лапкой Лягарпа.
— Спасибо, Марк. Спасибо, песок.
— Видишь — никого не убил в финале.
— Грустно. Всех жалко. — Катуар берет Лягарпа как младенца, укачивает. — Ты очень хороший, Марк. Очень чистый. Молчи! Я знаю.
ЗТМ.
38
— В общем, он снимает порнофильмы, — Требьенов смотрит на меня строго, ему не до шуток — Но нет хороших сценарных идей. — Я ведь вас правильно понял, Велимир Велимирович?
Господин вида учителя физики, в очках и аккуратными сединами, кивает:
— Совершенно нет. А я не хочу снимать убогие сюжеты, которые мне предлагают. Сильвер сказал — вы можете помочь. Денег у нас не так много, но как бы побольше, чем ваша стипендия.
ТИТР: ЗА ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ ДО КАТУАР.
— Я не получаю стипендию, — отвечаю.
— Тем более вам это может быть интересно! А почему не получаете?
Требьенов останавливает меня жестом ласкового регулировщика (сам скажу!):
— Одна досадная тройка в сессии, Велимир Велимирович.
— А, понятно… Кстати, можете меня звать просто Мир Мирыч.
Требьенов послушно кивает и тихо поясняет мне:
— Пусть тебя не смущает слово «порнография». Искусство можно делать и здесь. Когда бы вы знали, из какого мусора…
— Не мусора, а сора, — уточняет Велимир Велимирович. Или Мир Мирыч. — Так что же вы скажете?
Что отвечать? Надо отказываться, и очень быстро, пока учитель физики не назвал сумму, которая может оказаться сильнее закона земного притяжения. Мои крошки-сюжеты не могут попасть в грязные руки. И зачем я столько лет страдал? Для чего развивал свой орган полета? Он нежный, он оголенный, чуть тронь, и я буду стонать…
— Мы предлагаем тысячу долларов за сценарий тридцатиминутного фильма.
— Почему именно тридцать минут?
Что ты спрашиваешь? Скажи: «Пшел вон, похотливый физик!» Тысяча долларов! Учитель физики бьет током.
— Больше — будет уже скучно. Все-таки у нас как бы такой особый жанр, — произносит Велимир Велимирович. — Давайте я вам покажу, что мы делаем. У нас есть очень хорошие фильмы. Приходите к нам в Институт тракторостроения.
— Куда?
Требьенов улыбается:
— Они арендуют там помещение. Все равно трактора никто не строит. Там же у них и студия.
Велимир Велимирович вынимает визитку из внутреннего кармана теплого пиджака, кладет передо мной:
— Вот адрес. Давайте завтра в два часа дня. Раньше не получится, я встаю только в 12: снимаем по ночам в основном.
— Приходится держать секретность? — вздыхает Требьенов.
— Да какая секретность, помилуйте! Днем все наши актеры работают и учатся. Ну что, рассчитаемся?
