Алексей Беляков - Пепел и песок
— Присаживайся! — говорит Бухштейнфельд… шут с ним. Просто Бух. Он встает и длинными пальцами указывает на место близ его тарелки.
Эта драма с пельменями, Бенки, происходит шестнадцать лет назад.
— Спасибо, — отвечает цветок подорожника и садится рядом со мной. — Зачем ты так много льешь уксуса?
Теперь важно жевать, чтобы ответ потерял всякий смысл в непроваренном тесте.
— Что, прости?
Настойчива. Настой подорожника.
— Прости, что?
Жевать. Унг-унг. Унг-унг.
— Прости, что?
— Это не уксус, это водка.
— Ты не пьешь водку, я знаю.
— Сегодня решился. Мы с Бухом отмечаем юбилей.
— Чей?
— Да, кстати, — Бух направляет в меня острием алюминиевую вилку. — Какой юбилей?
— Остается ровно двадцать лет до сноса Московского университета.
Бух кладет вилку рядом с салфеткой:
— Никак не могу привыкнуть к твоим шуткам.
Она улыбается:
— Если бы ты слышал, что он рассказывал на экзамене про опричнину.
— Могу себе представить. Мне он говорит, что этому всему научил его Карамзин.
Я убиваю последний пельмень и спрашиваю:
— Разве я был не прав насчет опричнины? Опричник Алексей Басманов — лучший нападающий сборной Руси по баскетболу.
— Нет, — ее зубы возражают — Ты говорил не это.
— А что он говорил? — Бух спрашивает бесстрастно, алюминий в тарелке аккомпанирует.
— Ничего не говорил! — она смеется. — Пытался объяснить, что у него болеет бабушка в каком-то Таганроге.
— А, это нормально. — Бух вытирает рот салфеткой — так, что подбородок краснеет от шершавого рвения. — Мне странно, что его до сих пор не отчислили. А бардак в комнате какой он устраивает!
— Хотите я пришлю вам уборщицу? — она смотрит на мой древнеримский профиль (из учебника по античной истории, имени императора не помню), любуется. Профиль молчит, любуется снегом за окном. Москва — третий Рим.
— Второй! Второй год я за ним убираюсь. Привык, — Бух вытирает вилку салфеткой. Он носит свою вилку ссобой. — Только его часть стола не трогаю.
Смена кадра.
Наша с Бухом комната. Желтые обои — цвета мертвых одуванчиков из венка. Над кроватью Буха — карты Израиля и Соловецких островов. Над моей — плакат, на котором четыре друга из Великобритании остаются вечными мальчиками. Плакат выцветает со времен предыдущего жильца-меломана, я не трогаю. Мне их костюмы и прически не мешают. Камера наезжает на стол у окна. Через стол протянута сетка для пинг-понга. Наша мягкая берлинская стена. Справа — некогда полированная поверхность с аккуратными продольными трещинами и как мини-монумент — пишущая машинка Brungilda из аккуратного немецкого сплава. Бух до сих пор боится компьютеров, ему кажется — они искажают его смыслы. Слева — мой уютный хаос. Бумаги с такими мелкими карандашными иероглифами, что не видно ни зги; ветхий завет Чехова — пьесы, которые я иногда ставлю для себя перед сном; искореженные морозом перчатки; открытка от бабушки — глупая белочка с неподъемной конфетой в лапках; апельсиновые косточки на блюдце; журнал с оторванной обложкой; вавилонская стопка видеокассет; карандаши — один, два, три, четыре, вон еще два высовывают клювы из-под случайной газеты; крошки музейного сыра. И граненый стакан в ампирном подстаканнике с барельефом в виде прибытия поезда. Под ним объяснение наискосок: «Счастливого пути!» Прощальный дар папы Карамзина.
Камера переходит на подоконник, где стоит видеомагнитофон, на котором разбросаны мелкие… Не успеваем рассмотреть. И вот — окно. Фокусируем на стекле. По нему ползет титр: «В этой комнате шарить больше нечего, выключай, дурак, камеру!»
— Так помочь тебе с экзаменом? Я очень хорошо знаю этот период.
Бенки, наверно, надо все же произнести ее имя? Хорошо, пусть будет Хташа. Достаточно глухих согласных для нее. А имя мне еще пригодится, увы.
На второй год, когда уже пятеро однокурсниц вышли замуж, она решилась заговорить со мной. До этого только улыбалась, пугая зубами.
— Спасибо, я тоже хорошо знаю этот период.
Хташа молчит, изобретает новый вопрос.
— Все! Я на баскетбол! — Бух поднимается, высокий и ломкий, как кузнечик-оборотень.
— А ты что будешь делать? — Хташа опять улыбается, мымра..
— А он ничем не интересуется, — Бух убирает фамильную вилку во внутренний карман пиджака. — Он только в кино ходит.
— Я тоже люблю кино! Сходим, может быть?
Что ей ответить? Что все билеты проданы до конца столетия?
— Не знаю… Я всегда один хожу.
— Почему?
— Это… это… для меня такое дело…
— Интимное! — смеется Бух, уже мысленно выкатывая из-под кровати заплеванный мяч.
34
Я обманываю досадную Хташу. Я хочу идти в кино с Руминой. Только звонкие согласные! (Спасибо за это бодрое девичье имя Карамзину, удружил.) И я хочу снимать ее в своем кино, на заветную пленку из шелка.
— Румина!
Она оборачивается, стряхивает пепел на мои полуботинки.
— Что? — зеленые глаза Румины пытаются отыскать того, кто к ней обращается.
— Румина, пойдем в кино вечером? — Я дышу тяжело, как медуза на солнце, политая хреном.
— С тобой? А у тебя есть малиновый пиджак?
— Нет.
— А хотя бы какой-нибудь?
— Нет…
— Тогда какое кино?
Румина хохочет, и рыжие локоны прячут ее глаза. Щель между передних зубов — узкий проход в мир терзаний. Она отворачивается, растворив меня до костей в сигаретном дыме.
Я терзаюсь ночными съемками под одеялом. В главной роли — Румина. Ассистент режиссера — его правая рука.
А Румина в своих мини-юбках, как отмечают летописцы в курилке, отдается аспиранту из Афганистана. Он вводит свой неограниченный контингент в ее рот, свидетелем чему были несколько современников во времена дискотеки в Главном здании. Вижу это близко, сразу с нескольких точек. Аспирант трясется, ему все хуже, Румина безжалостна. Голос ди-джея благословляет союз:
— А теперь белый танец!
Пленка крутится быстро. Только кадры мелькают. Только ветер гудит в проводах. Я слезу утираю.
А баскетболист Бух крепко спит после Венского конгресса, где Александр, царь-освободитель, кружится в диком вальсе с бессмертными красавицами. Шумы в моем сердце не разбудят Буха. Румина, Румина, я бы нашел тебе лучшее применение. Ты еще пожалеешь, что не пошла со мной в кино. Я найду малиновый пиджак и отомщу тебе. Отомщу. Вот так. Потом так. Так. Быстрей. Ты погибнешь. Ты сдохнешь, Румина. И твои мини-юбки разорвутся, разлетятся по миру на лоскутки. Ты сдохнешь! Быстрей! И в глаза тебе брызнет густой и соленый елей.
35
— Марк, с кем ты там говоришь?
— Тут, Птица, несколько крохотных прелестных существ. Хочется с ними поболтать.
— А, хорошо. Только недолго, я начну ревновать.
Я опять в настоящем, в моей солнечной ванной, перед стеклянною полкой. Здесь, в стаканчике, привольно живет стойкая зубная щетка цвета майской травы. И два крема, в баночке и тюбике — для лица и для рук, и влажные салфетки, и ватные палочки — милые мои, как я рад вам, как жил без вас? Почему вы не пришли ко мне раньше? Столько лет, столько зим, где вас всех носило? Я и представить отныне не могу свою судьбу без вас. Я никуда вас не выпущу отсюда, мы состаримся вместе с вами и умрем в один день. Договорились?
Бесшумно покидаю ванну, бордовый шелковый халат победно колышется в такт песне, что поют мне вслед ванные ангелочки.
Катуар лежит на тахте, подставив спину лампочке на искривленном проводе (дизайнер Брюлович, твоя поганая люстра не видит этого!), Катуар листает модный журнал, на чьих плотных страницах бликуют полуголые девушки. Катуар поднимает лицо, отбрасывает волосы, видит меня, улыбается:
— А я знаю, что повесить здесь! — показывает ладонью на озабоченную лампочку. — Не люстру. Я сделаю абажур — в виде птичьей клетки. Я молодец?
— Сама сделаешь?
— А что сложного?
— Не зря отец Синефил так тобой любовался, моя мастерица крылатая. А я совсем ничего не умею делать.
— Ты умеешь делать сюжеты. Я прочитала твой сценарий… забыла название… Про девушку…
— «Девушка без имени?»
— Да-да-да. Он жуткий, конечно. Но ты очень талантливый. Может, напишешь теперь что-нибудь другое?
— Ты опять, Катуар? Опять?
— Хорошо, не буду. Тогда скажи мне — у тебя есть велосипед по имени Бенки, талисман по имени Лягарп, а как зовут твой ноутбук?
— Никак. Он ведь неживой. Еще вопросы, пожалуйста!
— Тебе явно не хватает пресс-конференций.
— Нет, спасибо. Не надо. Не надо. Я уже давно зарекся и интервью давать.
— Тогда у меня вопрос! — Катуар поднимает правую руку, поддерживая ее локоть ладонью левой. — Можно?
— Вам можно. Какое издание вы представляете?
— Газета «Птичий язык».
