Иван Шевцов - Любовь и ненависть
А что это, посмотрите, да это же цветы! Настоящие луговые цветы: лютик, ромашка и еще какие-то знакомые, жаль только, названия не знаю. А вот гвоздичка, чуточку измененная, но похожая на нашу, среднерусскую. Да это же настоящий заполярный оазис!
Я стал рвать цветы. Букет получился неплохой. И вдруг среди каменного безлюдья я увидел Марину с большим букетом цветов. Она сделала движение мне навстречу. Какая странная встреча, точно договорились.
— Букет у вас райский, — сказал я.
— Давайте меняться, — предложила она. — Я вижу у вас гвоздику. А мне не попалась.
— А у вас акация? — удивился я.
— Желтая акация, — подтвердила она. — Здесь все есть. Вот я думаю, когда-нибудь люди принесут сюда, на Север, тепло. И будет здесь не хуже, чем в Крыму. Зацветут эти горы, долины.
Вот, оказывается, о чем она мечтает, эта быстрая, решительная девушка.
— Вы домой? — спросила она и, не дождавшись ответа, проговорила: — Пойдемте вместе.
Мне хотелось больше знать о ней, какими судьбами она попала в этот суровый и не очень приветливый край, и я спросил:
— Скажите, Марина, вы давно здесь живете?
— С тех пор, как себя помню. Мне было три или четыре года, когда мы приехали сюда.
— Ваш отец военный?
— Да, он был пограничником, начальником морского поста.
Она отвечала сухо и не очень охотно, и потому я не стал досаждать вопросами. Мы заговорили о «Журбиных» и здесь обнаружили общность вкусов и взглядов. А быть может, искусственно, сами того не замечая, создавали это единство, поддакивая друг другу.
На окраине поселка, у самого моря, над обрывом, у братской могилы, стоит скромный обелиск, вытесанный из серого камня. Его венчает бронзовая пятиконечная звезда. На гранитной плите надпись.
Не знаю, как мы сюда попали: я шел за Мариной. Она подошла к памятнику и бережно положила у его подножия свой букет. Выпрямилась, строгая и сильная, замерла, как в карауле. Я тоже положил свои цветы и без слов посмотрел в ее глаза. Они были сухими и строгими.
— Давайте посидим, — предложила она, поправляя толстую косу, уложенную большим узлом, распахнула серый габардиновый плащ и свободно села на гладкий камень. Должно быть, угадывая мой невысказанный вопрос, она негромко молвила: — Здесь похоронен и мой отец. Он погиб в июле сорок второго.
Мы не говорили. Я смотрел на цветы, на голубую гранитную плиту с поблекшей надписью и вспоминал своего отца, погибшего тоже в сорок втором, и мне казалось, что похоронен он здесь, в этой братской могиле, рядом с моряками, пограничниками, летчиками. И я еще острее почувствовал близость этого далекого края и его людей, тех, которые отдали свою жизнь за его свободу, и их наследников, которые сегодня трудятся здесь, преображая этот край и охраняя его рубежи. Тогда я понял, что сидящая возле меня девушка привязана к Северу кровью своего отца. Мне хотелось сказать что-то очень большое, значительное, и я сказал:
— Знаете, Марина, вы чудесный человек.
Она посмотрела на меня так, словно я сказал что-то вздорное, пухлые губы ее зашевелились, но она сдержала себя, и только в глазах впервые в этот день сверкнул веселый блеск. Это была не улыбка, а вспышка радости, похожая на луч невидимого солнца в просветах темных туч.
Помню, еще одно острое, неизгладимое чувство родилось во мне именно в тот миг, как-то сразу ярким светом озарило душу, мозг — это было благородное чувство ответственности перед отцами за то, что завещали они нам. Отцы наши шли по жизни тяжелой и честной дорогой, видя перед собой великую цель. Смерть оборвала их путь. Но жизнь не может остановиться. Их думы и мечты, их силы переселились к нам, мы приняли их, как эстафету, и теперь обязаны с честью нести ее вперед той же прямой и ясной дорогой.
Я чувствовал, как бурлящая во мне мысль превращается в клятву, в ту нерушимую клятву, которая не нуждается ни в каких словах.
К нам бесшумно подошла женщина в черном, немолодая, но крепкая, с лицом суровым и холодным. Поздоровалась со мной сухо и, как мне показалось, недовольно, осуждающе, затем перевела взгляд на Марину, на цветы, лежавшие у подножия памятника.
— Познакомьтесь, Андрей Платонович, это моя мама, — сказала Марина.
Женщина молча кивнула мне, села на камень, поправила черную шаль и произнесла, ни к кому не обращаясь:
— День сегодня славный, прямо как в Сочи.
Я подумал: в подобных случаях люди почему-то говорят о погоде.
Мать и дочь пришли сюда почтить память мужа и отца и, наверное, делают это каждый год, и потому мое присутствие казалось не совсем желательным. Нужно было найти подходящий предлог и оставить их одних. А как это сделать, что придумать?
Выручил счастливый случай: от поселка к нам шли двое моряков. В одном я узнал рассыльного из штаба дивизиона, а второй… Неужели он? Я смотрел на тоненькую юркую фигуру, на фуражку, всегда сбитую на затылок и открывавшую высокий, чистый лоб, на лицо и не верил:
— Валерка, каким ветром?
— Двенадцатибалльным, — ответил он, с размаху впаял свою ладонь в мою, и мы расцеловались.
Пришлось извиниться перед женщинами. Растроганные и обрадованные неожиданной встречей, мы побрели с Панковым не к поселку, а вдоль берега. Вдруг Валерий остановился, вытянулся, взял под козырек и четко доложил:
— Товарищ капитан третьего ранга! Старший лейтенант Панков прибыл на должность командира корабля во вверенный вам дивизион.
Я был, конечно, рад назначению ко мне Валерика.
— Но почему до сих пор старший лейтенант?
— И то хорошо, — ответил он сокрушенно и загадочно. — Говорят, между фортуной и карьерой всегда стоял знак равенства.
— Но ты, кажется, служил под началом адмирала Инофатьева?
— То-то и оно. — Он вздохнул, сплюнул и заключил: — Еле выбрался.
— А Марат?
— Что Марат? Он под могучим крылом папаши. Там его так и называют: Инофатьев Второй. Звучит одинаково, что и чеховский Иванов Седьмой.
Он был до того возбужден и обозлен, что с ним невозможно было говорить. Я просил рассказать все толком, спокойно и насколько возможно беспристрастно.
— Хорошо, буду абсолютно объективен, — согласился Валерий, — слушай. Сначала о сыне. Служит на подплаве, командует лодкой, уже капитан-лейтенант. Ходит в касторовой шинели, зимой в каракулях, фуражка с мексиканскими полями, усы английского образца. Никакие воинские порядки на него не распространяются. Летом флиртует на пляже с курортницами, а зимой носится на собственной "Победе".
— Купил?
— Он не покупал, — Валерий повел плечом, — просто скромный подарок мама ко дню рождения — наследнику исполнилось двадцать пять. У-у, такой праздник устроили, разве только салюта кораблей недоставало. Собственно, у нас главное-то и началось с его дня рождения. Мы с ним, как тебе известно, никогда не обожали друг друга, скорее наоборот. Я начал службу с командира боевой части, потом — помощник и, наконец, был назначен командиром корабля. С Маратом мы встречались редко, случайно, и всякий раз он давал мне понять, что всем продвижением я обязан ему. Меня много раз подмывало послать его к черту, но. я как-то сдерживался. Дома я у него никогда не был, и он у меня тоже. Жены наши изредка встречались, но между ними тоже пробежала черпая кошка: короче говоря, он потребовал от своей супруги прекратить всякие связи с моей женой.
— Прости, ты разве женат? Я не знал.
— Да, и дочь растет.
— А жена кто? — любопытство мое нарастало.
— Да ты с ней знаком, — весело отозвался он,
— С твоей женой? — удивился я.
— Да Зоя же, ну что ты прикидываешься!
— Какая Зоя? Ах да, верно, верно, помню.
И мне стало неловко. Почему? Потому что забыл? Но разве я виноват, что эта девушка не оставила ни в памяти, ни в сердце моем решительно никакого следа. А вот Ира… Мне хотелось услышать о ее жизни, и какой он недогадливый, Валерка, этот веселый, сердечный человек.
Валерка не умел быть кратким; он все продолжал своп рассказ:
— Так вот, пришла в голову адмиральского сынка блажь пригласить своего однокурсника, то есть меня, на день своего рождения. Я думаю, ему просто хотелось пощекотать свои тщеславные пятки и заодно ошарашить меня важностью своей персоны. И однажды на причал нашей бригады врывается сверкающая лаком адмиральская машина. Знаешь — этак неожиданно. У нас всполошились, команды подали, комбриг выскочил на причал встречать начальство. И вдруг из машины вместо Инофатьева Первого выходит Инофатьев Второй. Конфуз. Матросы язвительно улыбаются, комбриг взбешен, говорит Марату: "Вы, капитан-лейтенант, в другой раз заранее ставьте нас в известность, когда будете ехать на машине командира базы". А он, видите ли, приехал, чтобы лично пригласить меня. Нахал, да и только. Я придумал какой-то предлог и отказался. Вот и вся предыстория. А что касается дальнейшей истории — она очень неприятная, я, может быть, расскажу о ней тебе как-нибудь в другой раз, когда все утрясется в душе.
