Карлос Оливейра - Современная португальская повесть

А бензин? Кому он теперь по карману? Похоже, приходит конец автомобильному веку. Но так или иначе, главные проблемы — те, что касаются товаров массового потребления и квартирной платы. Что теперь делать молодежи, которая готова спать под открытым небом и путешествовать с надувным матрасом, но в автомобиле? В микромире четырехколесного эгоизма, с которым мы так свыклись, не создашь в мгновение ока систему общественного транспорта. Инженеры, не связанные непосредственно с этой проблемой, высказывают разные предположения — среди них есть даже весьма остроумные, — но практически не делается ничего, вагоновожатый крутит ручку регулятора, а кто обеспечит ремонт? Кто отменит банкротство компаний? Кто спасет от гибели белый город и его пешеходов, белых и черных; белых, сидящих в кабинетах за письменным столом, черных, работающих на заводах (они черные от сажи, конечно)?

Я читаю Иветт К. Сентено. Как мне нравятся безрассудства! Жизнь и так слишком серьезна, чтобы еще и нам без конца серьезничать… Вот:

Эта страна,Где голыми ходят королиИ никто не смеет сказать ни слова.

Возвращаюсь к «Безрассудствам», которые, как качели, то кидают меня вглубь, то выносят наверх. Вот здесь:

Молиться, что ж — хорошее дело,Лишь бы только не богу.

Или дальше:

Стоять в стороне — куда как мудро,Но не стоять в стороне — человечней.

Из газет.

Ректорат Лиссабонского университета опубликовал через Государственное управление информации и туризма следующее сообщение:

«Руководству университета стало известно, что на множительном аппарате, принадлежащем фармацевтическому факультету и предназначенном для размножения лекций, печатались брошюры подрывного характера, которые затем распространялись среди студентов и населения города.

Руководство факультета неоднократно уведомляло студентов, подозреваемых в этих действиях, что подтверждение подозрений такого рода повлечет за собой соответствующие санкции, поскольку упомянутый выше аппарат стал использоваться не по назначению.

В субботу, 9 февраля с. г., в 9 часов 30 минут ПСП, явившаяся с обыском на факультет, обнаружила в копировальном помещении матрицы и брошюры подрывного содержания, что подтвердило справедливость подозрений. При обыске были изъяты: машина для офсетной печати, электронное устройство для ксерокопирования, а также все обнаруженные материалы. Агенты ПСП ограничились тем, что допросили трех студентов, находившихся в копировальной, не арестовав никого. Для выяснения обстоятельств дела назначено расследование.

Ректорат решительно осуждает поведение незначительного числа студентов, которые, злоупотребив доверием коллег, нуждающихся в литографированных копиях лекций и ксерокопиях, использовали множительные аппараты в целях, не имеющих ничего общего с обучением и грозящих беспорядками в университете.

Руководство факультета впредь будет непосредственно заниматься вопросами размножения учебной литературы и позаботится о том, чтобы множительная техника использовалась только на благо студентам».

В легком дуновении бриза — гогеновские розовые кони, вереница просветленных лиц. В каждом искрометном луче солнца — созвучные друг другу души, зерна желаний. Розовые кони, коралловые автомобили, обнаженные женские ноги, всем известные дремлющие прописные истины, обернувшиеся в прозрачной тишине светом и надеждой, праздник лопающихся почек! Все, что шевелится, — живое. Как пахнет весной! Несмотря ни на что, она пришла-таки… Иду не спеша по проспекту Свободы. Ощущая вольготную радость воли, которую я сам для себя выдумал и которая, как всякая другая иллюзия, в любую минуту может угаснуть.

Вижу молодого мужчину, который лежит на скамье, положив голову на колени нежной супруги. Их сын, повернувшись в другую сторону, дует в невидимую трубу, поднявшись на пуанты, словно танцовщик. Рано пришла весна… Меня обнимает какой-то седой человек с детским лицом. Я его не узнаю. Иду дальше. Вот огромные, как мамонты, любители пива и сосисок, они уже с апреля, тараща на все глаза, бегут из холодной Европы к нам. Жить! Четверть часа безделья — это здорово! Ничем не приметный субботний день. Каждый пьет солнце из любой подвернувшейся под руку кружки. Храпит, сидя на скамье, любитель поспать. Местные подростки разглядывают в витрине шикарные костюмы, которые никогда не придется им носить; у них длинные вьющиеся волосы, впереди субботний вечер, их ждут девичьи улыбки, мотоциклетные шлемы, а кого и фуражки разносчиков телеграмм…

В эту субботу на всем — свежие краски. Даже черные лебеди на пруду стали еще черней, стали черными до блеска. Как славно терять время даром. Сколько у меня еще? Десять минут? Что ж, я надышусь ими в полное удовольствие. Но тут я встречаю больного друга, в сорок лет потухшего, как залитый водой огонь, с темно-желтым, как перезрелый финик, лицом. Он распространяет вокруг себя запах смерти. Я беру его под руку (нам по пути), и мы начинаем болтать о том о сем. Я говорю: «Помнишь, как-то весной мы приходили сюда на бал в Дом Алентежо? Ты был в ударе, ни одной не пропускал! Ого-го, ты был парень что надо, ну, я хочу оказать, какой ты и сейчас: искренний, верный себе…»

«Да, в те времена я был, а теперь со мной покончено».

Моя суббота тотчас потускнела. Туман надвигающейся смерти вязким кошмаром опустился на улицу, по которой мы шли. Солнце, висевшее еще высоко в небе, закуталось в радужную голубизну.

Сыплет бесконечный дождь. Набрасывает траурную вуаль на кладбищенскую тоску дня, тучами мелких брызг обрушивает яростный протест на веховые столбы нищеты, торчащие по ту сторону виадука, за незримой безмолвной стеной, на запах отхожего места в утреннем безветрии, на карликовые, но упрямо лезущие вверх колосья отчаяния квартала Кинта-да-Курралейра, на лужи по всей улице, на струйку крови, бьющую из фонаря, на черные одежды богомолок, благолепной поступью возвращающихся с мессы. Нарядившись, как на праздник, мы пойдем на ярмарку наших мечтаний. И бесстрастный мегафон прогремит: «Собираться в группы более трех человек запрещено, прошу разойтись!»

В глазах красно от газа, мы глядим на мир сквозь кровавую пелену, а в кулаке зажимаем битое стекло.

Ну что ж, господа, садитесь в ваши роскошные машины, ведь у кого есть бензин, тому все нипочем: холод, страх, голая правда, капризы судьбы. Впрочем, нет. Есть еще битое стекло страданий и стонов…

Я продолжаю путь, мы все продолжаем путь, и кто знает, сколько еще осталось пройти!

Перед нами — Реболейра, пропахшая потом, не стряхнувшая зимнего оцепенения. Безобразные коробки домов — не город, не деревня, тут весне и делать-то нечего. Такие кварталы — бутафория, жалкая пародия на жизнь, как их ни приукрашивай, они все равно останутся грубой подделкой. Страховой агент притаился в засаде, дожидается ухода хозяина дома, чтобы войти самому с букетом слов и купюрами обещаний (надо же заработать на глоток вина). Он должен управиться, пока не придет, как в анекдотах, дюжий молодец, этакий верзила, а шевелюра у него — красная смола, которая липнет к атласной коже на лице женщины, к геометрическим фигурам предметов меблировки, принадлежащих тому, другому, одному из тайных владетелей Реболейры, важному и велеречивому, чей «мерседес» уносит его от дождя, докучающего простым смертным, в сухой уют домашнего очага, окропляемый разве что золотым дождем.

В гранитном городе, где-то на севере Португалии, в назначенном для явки квартале увидел я на берегу неторопливой реки столько белья, развешанного между небом и землей, что казалось, будто я попал в прачечную. Целые площади, целые пляжи, сплошь увешанные бельем. Невзрачные домишки, светловолосые дети, тучи мух, водопроводные желобы и краны, источающие воду (надо полагать, пригодную для питья), и на всем — печать какой-то тайны, мерцание внутреннего света, еще не набравшего силу, но необъяснимо вольного и тревожного, как барабанная дробь.

Здешние жители, как мне рассказали, шесть месяцев в году, а то и больше проводят у берегов Новой Земли или на европейском шельфе у побережья Франции, Голландии, Англии, Дании… Это крепкие мужчины, речь которых понимаешь не сразу, у некоторых из них жесткие, отливающие вороненой сталью лица и руки, способные в клочья разорвать уготованную им судьбу.

Я вдыхаю острый запах реки, передо мной вдруг возникает лестница, я приставляю ее к сараю, лезу в небо, к побледневшей в дневном свете луне, и тотчас падаю в гнилую шелуху той жизни, которая все еще упрямо бьется во мне.