Карлос Оливейра - Современная португальская повесть

Красные флаги развевались над толпой от Аламеды до стадиона Свободы. Серп и молот вышли наконец на улицу, и страшны они только тем, кто боится трудового люда.

Еще совсем недавно глаза мои были словно забиты песком, а теперь они пылают страстной надеждой увидеть все, ничего не пропустив. В этот незабываемый день увидеть кого-нибудь — значит полюбить. Мы обнимаемся, встретившись или столкнувшись в толпе, наши руки и сердца изголодались по братской дружбе. Я говорю «изголодались», потому что жажда и голод — осязаемые вещи.

Объятья так крепки, что ребра трещат. Так ты такой-то… Да, я такой же, как и ты, я из наших. Мы незнакомы? Пустое, в такой час незнакомых нет. Мы знаем друг друга по подземному ходу надежды. Только там, с трудом удерживая равновесие в темноте среди опасностей, мы не разглядывали лица товарищей. Имена? Да кому до них дело!

Хорошенькие девушки-подростки в мини-юбках забрались на боевые машины. Сегодня это разрешается. Сердце патриота, не успокаивайся на том, что ты выстояло и продолжаешь биться! Тебе предстоит еще более важная борьба. В многоцветной радуге этой толпы, где кого только нет (люди целуются от счастья, жмут друг другу руки), найдутся, конечно, и противники, и просто зеваки, и те, что всегда за букву V — победу.

В лучах весны клубится будущее, которое складывается каждую минуту из твоих, моих, ваших, наших действий, верных или ошибочных. Я вижу это будущее, вернее, намечаю его формы, изобретаю, строю его в этот вечер, богатый новостями и песнями мужества. Часы жизни никогда не останавливаются.

Бледная и хрупкая девушка разражается слезами: «Не забудьте о нас, пожалуйста! Если бы вы только знали, что у нас за жизнь! Вечный стыд: не замужние и не разведенные, по крайней мере, для большинства, для злых языков… И мы не можем иметь законных детей, пока не будет отменен проклятый конкордат!»

Я — невелика фигура и сделать не могу почти ничего. Но я запечатлеваю в памяти все жалобы, все крики и все ласковые речи этого дня. Похвал не принимаю, они ставят меня в неловкое положение. Столько раз ускользал я из когтей ненависти, и теперь мне улыбаются, я улыбаюсь в ответ. Улыбка — это радость! Нет, примером себя считать не могу (да и кто может?), просто я стою, верю, что стою за справедливость, возможную, трудную, ту, что должна, как я надеюсь, окончательно (но окончательного ничего не бывает) освободить трудовой народ от его цепей, видимых и невидимых, от желтой плесени, пьющей его соки.

Чтобы достичь этой цели, нам, возможно, еще раз придется пройти через узкую дверь. Что ж, надо будет — пройдем.

Не всегда ночь — предвестница смерти. Например, эта, такая ясная, над кварталом, опустошенным праздником Первого мая, вызывает во мне прекрасный мирный образ того, что я люблю больше всего на свете: детей, журчанье фонтана, дрожь влюбленных, первый ропот желто-зеленых весенних листьев.

Да, действительно, в каждом человеке я вижу друга, и так будет не только сегодня.

Жозе Гомес Феррейра

«Вкус мглы»

I

Будильник, стоявший на тумбочке, зазвонил со слепой яростью, и сеньор Ретрос[138] сунул ноги в обалдевшие шлепанцы. Затем он проследовал в ванную, и там, в ее лабораторной белизне, распорол себе грудь хирургическим ножом из несуществующего металла и вставил вместо сердца будильник. Перед этим он хорошенько выверил свой будильник, чтобы его резкий звонок каждые полчаса напоминал Ретросу о том, что он существует.

Убедиться в том, что он существует, было главной, хотя и бессознательной заботой сеньора Ретроса, какой-то магической потребностью, неизвестно зачем ему навязанной. Никогда не забывать о том, что он существует. Хотя бы с помощью будильника, который своим тиканьем заменял биение сердца и, таким образом, вознаграждал его за тот прискорбный факт, что зовут его Ретрос.

А в левой вмятине супружеского ложа спала дона Ретрос, выводя носом рулады в размягчающем сне, который она прерывала крайне редко и притом ровно на столько времени, сколько требовалось для того, чтобы похлебать супу (она старалась производить при этом как можно больше шуму, чтобы доказать себе, что она живет), смахнуть пыль с мебели и раздвинуть ноги в ненасытной, механической любви без любви.

Когда по утрам сеньор Ретрос не видел слишком рано вставшую жену, когда он получал возможность насладиться кажущейся близостью с самим собой и на свободе, без зрителей, пофланировать по комнатам, он смаковал неповторимое наслаждение, которое он получал от каждого движения только что проснувшегося тела. А возвращаясь в спальню неслышными войлочными шагами, уже побрившись и насухо вытерев лицо, он никогда не забывал поглядеть на улицу Людей-Без-Теней, на которой он жил — дом № 3, по правой стороне, — всю жизнь, сколько бы ни менял улиц и мест жительства.

Там, сквозь клубы густого осеннего тумана, он неизменно, словно по расписанию, видел одну и ту же картину.

Напротив, по тротуару, девушки с волосами, которые струились золотыми потоками жидкого солнца, бежали, стараясь поспеть вовремя на службу (минута опоздания могла бы приблизить конец света). На мостовой дворничиха с неожиданным пучком фиалок, украшавшим один из двух бачков, стоявших у нее на тачке, вяло разметала отбросы, свалившиеся с грузовика-мусоровоза, на котором стояли двое мужчин в клеенчатых комбинезонах, стремившихся, казалось, только к одной цели — опоганить город похабными телодвижениями.

Но дворничиха в своей узкой желтой спецовке, скрывавшей уцелевшие женские тайны, не очень-то интересовала сеньора Ретроса. Он не спускал глаз с этих фиалок, которые — он сам не знал почему — вызывали в нем тот непонятный ужас, который он испытывал в ранней юности, когда при виде ребенка, просящего милостыню, он вздрагивал от жалости.

Сеньор Ретрос пожал плечами. Нужна ему эта старуха, сметающая и стелющийся туман, и фиалки, и пыль! Подметай, подметай, покойница, ты мертва, хотя глаза твои и залиты блестящим потом! В конечном счете истинное назначение сеньора Ретроса — не получить красной отметки об опоздании на площадке возле лифта, где находится пропускной пункт и контрольные часы канцелярии, которые с добросовестностью сторожевого пса охраняет Коста.

На Боковой улице, подпрыгивая на ходу, спешили к автобусам другие женщины.

Все в брюках — это он заметил впервые. Все, начиная с уборщиц, выжимавших губки и тянувшихся вверх за витринами магазинов, и кончая школьницами, легко раздвигавшими туман ловкими движениями прозрачного тела.

— Все ясно: женские брюки прочно вошли в моду, — отметил сеньор Ретрос, смутно чувствуя какое-то унижение, и, глянув для утешения в ручное зеркальце, почувствовал себя счастливым от того, что некий гений изобрел галстуки (пока что — предмет исключительного мужского туалета).

Во всяком случае, сегодня ему казался непревзойденным узел его собственного галстука; начальник канцелярии всенепременно сфотографирует этот узел, дабы приобщить фотографию к материалам, выявляющим степень компетентности служащих.

Он положил зеркало в ящик комода, разбудил жену — он не мог без злости смотреть, что она спит с таким возмутительным упорством: «Вставай-ка! Пора прибрать в доме, милая моя!» — и, почистив пальто и раскрыв зонтик, чтобы защититься от непогоды, обещанной сводкой радио, — единственно возможная форма нарушения однообразия дней, — сеньор Ретрос с головой окунулся в уличный шум.

Но не успел он влезть в автобус, как услышал разговор о победившей моде, и только о ней, — брюки, брюки, брюки, — а сам смотрел в это время на бегущие мимо зябкие деревья — голые скелеты, возникающие в тумане.

«Почему бы не надеть брюки на деревья?» — неожиданно спросил кто-то, живущий в неизведанных глубинах его существа, спросил тем проклятым вкрадчивым голосом, который неотступно преследовал его с детства.

Но тут зазвонил скрытый в нем будильник, и он стал слушать разговор двух женщин, сидевших на скамье справа, — из тех, что заполняют дни гниющим временем, и разговор этот тотчас перенес его на планету сеньора Косты — Распорядителя-Контрольных-Часов-На-Пропускной-Площадке.

Та, что сидела ближе к нему, была ростом от силы в полтора метра, мертвенно-бледная кожа обтягивала костлявую шею, которая в сочетании с непристойно огромной грудью производила страшноватое впечатление.

Другая — кубышка в очках со сломанными дужками, кое-как подвязанными шнурками, — все хохотала и хохотала, и в ее хохоте был капризный цинизм, не вязавшийся с озабоченностью съежившейся дамочки с грудью, не знающей ласки.

— При таком маленьком росте я не рискую надевать брюки. Не хочу выглядеть смешной.