Тимур Зульфикаров - Земные и небесные странствия поэта
Я долго, зыбко смакую наготу пуховую, ягнячью ее, пока она не погружается в лазурь, в текучий аметист, смарагд, бирюзу памирскую, хризолит живой, сапфир ленный, опал волн, волн, волн…
Потом я снимаю опьяненно, одурманено, отуманенно что ли мои плавки и иду за ней в море…
Я догоняю в волнах ее и сзади прилипаю к ней, обвиваю осторожно, бережно, припадаю, приноравливаюсь, прибиваюсь, опутываю ногами и руками зыбучими, плывущими наготу ее пленительную, сосуд любви, как некогда обвивал Гулю Сарданапал в Водопаде…
Я люблю с женщиной в воде растворяться!..
Я люблю с женщиной становиться водопадом!..
Когда два водопада становятся одним…
Я люблю с женщиной становиться морем…
И она уже не оборачивается, и не отстраняет рук моих и ног…
И уже не плывет, а покорно встает, томительно, истово, туго наливаясь, на донный песок и сладостно, мучительно ждет…
Извивается, как водоросль гибкая, покорная, готовая…
И!..
Мы двоякой, многорукой, многоногой медузой сладчайшей что ли плывем в забвенье, в моленье, в сотленье, в сомученье, в вечное соединенье… сомленье…
И я в ее лазоревое коралловое розовое мокрое покорное улыбающееся ушко, ушко курчавое шепчу строки поэта Z:
…Я далеко уплыл в море…
Уже вечереет, хладеет в волнах…
Зачем мне море?..
Я еще дальше ухожу, уплываю в хладеющих темнеющих ночных волнах…
Ночь ночь…
Зачем мне берег?..
…А море яхонтовое…
А море янтарное…
А море яшмовое…
А море — парча текучая, атлас неслышно сонно сладко разбредающийся рвущийся под нашими руками и ногами…
А Лепесток малиновый, рубиновый, гранатовый ручеек, дымок ее девства истаял что ли в несметных текучих водяных полудрагоценных волнах, водах, каменьях что ли?..
Да и был ли он — тот лепесток-дымок?..
Не знаю, не знаю… не чую в необъятном море…
О Боже… Необъятны и горечь, и блаженство, которые Ты даруешь людям…
…Рядом с Камнями Афродиты в щуплом лазоревом отеле мы сняли недорогой номер-аппартаменты и целыми днями лежали на пустынном горячечном песке, или на необъятной тахте в бедном нашем святом дивном одиноком жилище любви.
И это был древний пир грешной, обреченной, такой краткой, но прекрасной плоти!..
Пир любви! Пир двоих!..
Который нельзя было сравнить ни с любовью к Гуле, ни с Капой-Сутрой, погруженной вместе со мной в старинное священное зеркало Пушкина и Натальи…
Я читал вслух наизусть несметно эротическое стихотворенье дервиша-суфия Ходжи Зульфикара “Лейли”:
Пурпурные поздние мясистые волокнистые истошно сахарные обвялые
пыльные пыльные ягоды заброшенной приречной алычи
Лилово дымчатые позабытые низкорослые сливы текуны
Лилейно белые дымчатые лядвеи Лейли
Когда она нага в забытых камышах лежит оставив гранатовое кулябское
платье у засохшей к зиме реки Вазроб-дарьи
А мой зебб коралловый медоточит дымит пылит в нефритовых малиновых
младых устах губах Лейли
И тут в осеннем заброшенном притихшем перед ледяной первометелью ветхостном
пыльном саду одни млады лядвеи жемчужные нагие и малиновые текучие
зыбучие губы Лейли
В осеннем переспелом саду одни млады малиновые живорубиновые
живомалахитовые губы возлюбленной моей нагой златотелой
в златокамышах Лейли Лейли Лейли
А мой зебб текун коралловый в малиновых устах забывчиво затуманенно
одурманенно живым божьим жемчугом дымит сладимым зряшным бездыханным
неурожайным семенем сорит
Ай Аллах из живых из встречных жемчугов человеков лепил лепит творит
А мой зебб в ее устах бежит
А тогда зачем неслыханно лилейные волнистые холмистые ягодицы и лакомые росистые
лядвеи и алордяно лоно детоносное детородящее детотаящее Лейли
А тогда зачем бутон гранатовый вечноюная вечносладимая завязь святая рана
тонет одиноко в лядвеях Лейли
И
И словно млад извилист верблюд меж двух атласных шелковых курящихся
барханов заблудившись бродит
Так мой зебб слеп меж лакомых грудей и райских яро спелых ягодиц Лейли
бредет и не находит…
А потом я вспомнил строки из китайского романа “Ветка сливы в золотой вазе”: “…И она посетила серебряным лисьим язычком его задний дворик…”
Я лежал нагой, забывчивый, распластавшись на тахте, а она медленно творила со мной то же, что творила Лейли с поэтом бархатным парчовым язычком змеиным, льстивым, сладимым своим…
И то же, что творила старинная китаянка…
И то же, что творила со мной двоякая коралловая Эфа моя…
А потом она лежала, спала, витала, улетала, дремала, и я творил с ней то, что творили Лейли и лисья китаянка проворноязыческая, умелоязыкая, халвотелая, атласная…
А потом я творил с ней то же, что творила со мной Эфа моя…
И я развращал, раздвигал, расширял ее, а она меня…
Мы были попеременными эфами — и это была самая великая древняя, дочеловечья любовь…
Это Она была еще до соблазненья Первочеловеков — Адама и Евы…
Это эту змеиную Любовь-ласку бесплодную проклял Господь!..
И никто уже на земле не знал ее, а мы знали…
О Боже!..
О, иногда мы впускали одурманенно, опасно вызывали к нам на ночное воспаленное ложе мою Эфу — она соединяла нас, как некогда Адама и Еву…
Но я не хочу говорить и вспоминать об этих, проклятых Богом, ласках… да!..
И только однажды, когда я лелеял, терзал, перебирал губами темногранатовые соски Анны, мне почудилось, что я ем малиновые черешни, и вот змеи вышли из них и идут на меня…
Тогда я перестал терзать ее…
…Потом мы уже не ходили на песок, к морю, а только творили, вились, бились, соплетались, умирали, воскресали на тахте…
Так текли наши лазоревые солнечные лунные волны-ночи и волны-дни!..
Ии!..
…Ах, тахта! Та тахта!..
Безмолвный свидетель-участник, Кораблик Любви….
Где ты? Где ты? Где ты?..
Утонул, увял в океане суеты и смерти?..
… Анна! Анна! было такое арабское племя, народец в древности…
Они ночами и днями только сплетались, исторгали, изнемогали в ласках плоти…
А когда мужи изможденные засыпали — жены распахнутые, распаленные будили их колокольчиками, и они продолжали, пока не умирали…
Ничего не осталось от веселого, вольного, овечьего, кроличьего, ослиного, курчавого того племени-народца!..
Кроме этих ночных колокольцев!..
Анна, мы из этого ушедшего бесследного племени?..
Аня, Аня! а от нас останутся только твои дивные, полыхающие, дымчатые очи-колокольчики! Айя!..
Да! да! да!..
Да?..
О Боже!..
Я понял, что большинство человеков умирает, так и не узнав великих тайн, струн, загадок, сладостей, пряностей своей спящей плоти!..
…Вот человек родился и прожил всю жизнь в огромном старинном городе…
Но знает ли он его святые переулки, закоулки, уголки, дворики древние этого мегаполиса, сладчайшие улочки, где бродили великие поэты и мудрецы, и сумасшедшие влюбленные?..
Мало кто знает!..
Так и тело запутанное, вселенское человеческое!..
Оно, как необъятный град-мегаполис плоти, таит великие тайны!..
Великие сласти и страсти…
Не зря русская пословица таинственно намекает, предупреждает: “Тело съели сласти, а душу — страсти…” да! да!
О Боже!..
И я мог умереть, не узнав тайн, улочек забытых, заживо умерших струн необъятных этих…
Но вот узнал, и теперь не боюсь смерти, как последней сладости!..
Я вдруг понял, что, когда ты лежишь в томленье плотском под руками, ногами, грудями, губами, перстами, курчавыми лобками, подмышками нагой женщины, и они сладостно терзают, мучают тебя, это ты вспоминаешь, как мать-роженица перед тем, как пеленать тебя, сладко мяла, целовала во все потаенные, звенящие от наслажденья закоулки тела твоего, и гладила, и сосала, вбирала тельце твое млечнорозовое молочными губами, и бередила, будоражила сиреневыми сосками!..
И эту забытую новорожденную ласку матери и дитя возвращает тебе возлюбленная твоя…
И она, как мать твоя…
А разве на земле есть слаще любовь, чем любовь юной пылкой матери и притихшего от ласки дитя?..
О Боже!.. О Боже!.. О Боже…
Только в струях необъятной любви, как в струях, приливах теплого моря счастлив человек и вечен!..
И нам казалось, что здесь, на берегу вечного моря, в этой утробной теплыни, благодати нет смерти…
А смерть ждет нас на лютых снегах России-Голгофы…
…От целебной морской воды и солнца анины раны быстро затянулись, посохли, осыпались, опали… И серебряные власы явились на голове, как ростки льна…
