Тимур Зульфикаров - Земные и небесные странствия поэта

Айе!..

Я бился в сомненьях…

Но потом решился…

Я решил поехать на рынок и открыть тайну Хасанхану…

Только ему одному!.. Да он и побоится предупредить всех остальных…

А, может быть, ему и выгодны их смерти — меньше соперников в бизнесе?.. Не надо киллеров посылать?.. Киллеры уже сидят во чреве богачей…

А потом я заеду к Капе, и завтра же мы уедем на Кипр!..

Да!..

Я, наконец, решился!..

Я оделся, закрыл дом и вышел в снежный, заметенный двор — гаража у меня не было, машина стояла прямо у дома…

Я стал веником сметать снег с нее…

Голубые кремлевские ели оцепенело стояли в снегу, вспоминая Голубого Генералиссимуса, и как Он кормил голубых льстивых белок, белок…

И снег не смел осыпаться на Кормильца, хотя был ветер, ветер…

Это был истинный Властитель, истинный Пастух Народов… И это знали, чувствовали даже белки…

О Боже…Где нынче такие Пастухи?.. Остались только белки…

И тут я услышал, что кто-то робко, эскизно скребется, стучится в мою калитку…

Может быть, это сам Хасанхан, а я еду к нему, но он не может так тихо стучаться?..

Может, это Капа?..

Или поэт Z?..

Кто пришел в одиночество заметенное мое?..

Я открыл калитку…

Это она пришла.

Моя последняя любовь на земле…

Моя последняя жена на земле…

Та, которая должна проводить меня в смерть!..

Ангел Серебряные Власы…

Глава восемнадцатая

ПОСЛЕДНЯЯ ЛЮБОВЬ НА ЗЕМЛЕ

…Она лежала на спине,

Нагие раздвоивши груди,

И, тихо, как вода в сосуде,

Стояла жизнь её во сне.

…Так много людей помогало мне празднично и блаженно прожить мою жизнь…

Но кто поможет мне так же празднично и блаженно встретить смерть?.. Которая уже недалеко…

…Та девочка с велосипедиком и страшными вилами в мешке стояла передо мной…

Ангел Серебряные Власы…

Она и раньше была лишь дивным собраньем светящихся косточек, а ныне походила на череп и кости, которыми раньше предупредительно украшали электрические столбы, чтобы пугать мальчишек-верхолазов…

Только дымчатые, блеклые от болезни глаза-колокольцы еще более разлились на провалившемся личике, как талые озерца средь нищих озимых наших угодий…

Царь Дарий Гуштасп… Я убежала из больницы…

У меня был брюшной тиф… Всех бедных моих вшей убили, а меня наголо постригли…

Мои волосы продали — теперь все продают… Можно продать свои внутренности… мне предлагали…

…Ангел Серебряные Власы… где власы твои?..

…Я глядел на нее, как, наверное, мать-роженица впервые глядит на новорожденного ребенка, которого ей принесли…

Она была в том же павловопосадском, павлиньем платке, и в стареньких джинсах, и в куртке летней, и в той же вязаной шапочке, которая раньше едва сокрывала вмещала херувимские ее серебряные власа избыточные, а теперь голый, как яйцо, маленький, жалкий череп…

Потом, вкрадчиво ступая, как балерина на пуантах, по снегу молодому под голубыми елями, она вошла тихо в мой двор, и почему-то долго и удивленно оглядывала мою машину — быть может, узнала и машину, и меня, которому тогда, на болотах и туманах, лепетала о любви в духмяных, медвяных стогах, копнах, скирдах?..

Не знаю, не знаю…

“…Сударь, не желаете ли женщину? И древнюю русскую любовь в медовом стогу сена?.. Я умею щекотать, как русалка, до смерти!..”

…Но а сейчас мне жгуче хотелось помочь ей, искупать ее, накормить ее, уложить спать, и беречь ее сон от всех людей на земле…

И от себя, конечно…

Я вдруг почувствовал, что в жизни моей, довольно тусклой и бессмысленной, как у всех людей в безвременье Перестройки, — явилась звезда или скромней — свеча в ночи!.. да!..

Аня… Ангел… Тебе надо принять ванну, поесть и спать! спать! спать…

А потом, а потом мы поедем на Кипр!.. Там нынче тепло… море сонное доброе душистое легкое медовое море, как наше золотое сено…

Мы будем загорать на древних знаменитых Камнях, где некогда в пене явилась в мир богиня Афродита!. А теперь, в той же пене, явимся и будем ликовать мы!..

Я даже не понимаю: я говорю эти слова или мечтаю?..

Но, кажется, я говорю…

…Она улыбается какой-то нездешней, далекой, загробной что ли улыбкой?..

Такие улыбки бывают у монахов и у людей, которые уже при жизни простились с этим миром и уже не слышат, не чуют его…

О!..

Как я завидую им!.. Как они недоступны!..

Но она идет! идет! идет вместе со мной в дом мой…

Маленькие, почти кошачьи или птичьи следы рождаются на снегу…

И я вспоминаю пушкинское: “Все же мне вас жаль немножко, потому что здесь порой ходит маленькая ножка, вьется локон золотой!..”

Маленькая ножка ходит по моему двору!

Ууууу… Ангел Серебряные Власы… ты со мной…

…Вечер… Мы с Аней сидим у камина… Из магазина я привез много дорогой, редкой в моем доме еды: икры, рыбы, сыров, колбас и французского вина, но она почти ничего не ест и не пьет

И зачем тогда это забытое изобилье?..

Она в моем длинном халате, и в моей рубахе, и в моих шерстяных дырявых носках.

Она, как камыш среди травы… как лесная малина среди крапивы… (Я заметил, что лесная малина всегда живет среди ревнивой крапивы… И когда ты рвёшь малину — крапива всегда обжигает тебя, мстит тебе… Я — трава?.. Я — крапива?..)

Я люблю, когда женщина надевает мою одежду…

Когда мы ласкаем и любим женщину — мы, в конце концов, ласкаем и любим самих себя, а когда женщина надевает твои одежды — эта истина становится еще более очевидной…

Я от радости нечаянной все время что-то говорю, говорю, шепчу, кричу, молю…

Я устал от своей радости… Я боюсь ее вспугнуть…

Вот встанет моя гостья и уйдет навсегда от слов моих…

А она осиянно, бездонно, царственно безмолвствует… но глаза ее оживают… нежная дымка, синева, синь, таль-прель хрупкой нашей жизни, как над талым весенним полем роздымь-туман сиреневый, плакучий что ли, плывет в ее неслыханных переливчатых глазах… очах, очах…

И вдруг я вижу, что она замирает, застывает, сухая судорога-тревога вновь в ее глазах…

…Это моя коралловая Эфа ползет ко мне по ногам моим и замирает в руках моих…

Но я чую, что Эфа тревожна, как кинжал в ножнах горца…

И не отрываясь, овальными пылкими глазами глядит на гостью мою…

И я вдруг чую, что она собирается и готовится к прыжку, к броску молниеносному.

И я чую, что она ревнует…

Змея ревнует сильней человека…

И Аня не может оторвать зачарованных очей от тысячелетней священной змеи, и вдруг тянет к ней ручки-косточки, сосулечки свои и шепчет:

Иди, иди ко мне… Как тебя звать?..

У меня теперь никого нет — саранча улетела, вшей убили… Я люблю тебя, змейка моя…

Но Эфа тревожна, чревата, и тогда я прячу ее в аквариум…

И вдруг она начинает беситься, томиться, биться, безумствовать, бушевать, плясать пляску древней священной смерти что ли за стеклом аквариума!..

Я впервые вижу Эфу такой яростной и страшной!..

О Боже!..

Вот она — ее допотопная, проклятая Господом суть? А?..

А я кротко, доверчиво, сладимо, забвенно сплю с ней…

Я чую, что сейчас она может укусить, ужалить смертельно и меня…

Хотя я вспоминаю слова Куприна: “Самая безобидная из всех змей — это сама змея…”

А она глухо и долго бьется, струится о стекло аквариума… но потом затихает, мертвеет, усыпает… Тысячелетняя доадамова мудрость ее побеждает…

Но я чую, что она затаилась, что она наготове…

Один желтый глаз ее закрыт, спит, но другой остро глядит на Аню, роясь желчью…

Она явно ревнует…

И тогда я медленно, смакуя острые тысячелетние картины и свои многолетние открытия, рассказываю Ане историю Священной Эфы!..

От змеиного соблазненья Адамы и Евы, и проклятья Творца разгневанного и до адских черешен, которые я продал Хасанхану…

Я рассказываю о Тайне Тысячелетий, на разгадку которой я потратил почти всю свою жизнь…

Камин горит…

День зимний скоротечно, бесследно перешел в быстрый вечер, а вечер в долгую ночь, ночь, ночь…

Аня дремлет что ли?.. Спит она?..

А я забвенно опутываю, окутываю ее тысячелетней бездонной историей Священной Эфы…

Я как бы ловлю, погружаю нежданную, лакомую, дымчатую гостью мою в сладкую сеть своих воспоминаний…

Истинно говорит суфий Ходжа Зульфикар, что человек умирает, когда ему некому рассказать о своей прошлой жизни…