Вадим Белоцерковский - ПУТЕШЕСТВИЕ В БУДУЩЕЕ И ОБРАТНО
Будьте здоровы
Ю. Карпик».
Я написал ему в ответ, как обстояло дело: о проекте Белля, Грасса и Штерн, тогда еще не загубленном, и с радостью согласился получать от него статьи о русских анархистах в Америке, ну и попросил его, конечно, никаких денег не присылать.
В апреле того года (1977), когда проект журнала уже пошел прахом, я получил от Карпика еще одно письмо.
«Многоуважаемый г. Белоцерковский.
Посылаю Вам 10 долларов. Это — уплата за Сборник. Пришлось задержаться с расплатой из-за неблагоприятно сложившихся условий. Только что закончившаяся зима была очень суровая, вследствие чего оказалось много непредвиденных расходов. А я — 83-летний старец — не могу уже работать. Правильнее сказать: не берут таких людей на работу. Приходится жить исключительно на пенсию. Пенсию же государственные мужи определили такую — чтобы еле-еле душа держалась в теле. Ни в одном государстве жирной пенсии нет. Только постная. А в некоторых странах — даже полуголодная. Хотя Соединенные Штаты не принадлежат к таким странам, но все же и здесь пенсия такая, что в зимнее время только концы с концами сходятся. С уходом зимы стало немного легче — поэтому и спешу погасить свою задолженность. Надеюсь, что в будущем такое не повторится. До следующих больших морозов еще далеко...
До сих пор в «Новом Русском Слове» не было ни одного слова о Вашем Сборнике. По-видимому решили игнорировать Вас. Это излюбленный прием теперешних издателей газет. Если с кем не соглашаются, то стараются бить его молчанием. Это я испытываю на себе. Тоже часто приходится проглатывать горькую пилюлю игнорирования.
Какие же у Вас виды на будущее? Будут ли Ваши Сборники выходить в дальнейшем? А пока — будьте здоровы.
С дружеским приветом. Ю. Карпик».
Я, конечно, вернул ему его 10 долларов и рассказал, что сборник выходить не будет ввиду того, что наша эмиграция и мои друзья «несколько» отличаются от тех людей, которые его окружали.
На этом наша переписка оборвалась. Я не могу простить себе, что не продолжил ее и не предпринял попытки встретиться с этим чудесным человеком, письма которого мне трудно читать, сколько бы я их ни читал: так они меня волнуют. Наряду с письмами Белля письма Карпика — наверное, самое дорогое, что у меня осталось от прежней «эпистолярной жизни».
Заметил ли, между прочим, читатель, если он знаком с произведениями В. Короленко, как письма Карпика напоминают по тону его повести и очерки об Америке? Вспомнить хотя бы повесть «Без языка».
Какое великое моральное опустошение произошло в России за прошедшее время! Ведь не только анархисты могли по-человечески взаимодействовать друг с другом. Большевики, меньшевики хоть и враждовали между собой, но внутри своих общин действовали весьма солидарно. Мне иные наши эмигранты говорили: русская эмиграция всегда была такой, как сейчас. А я отвечал: «Неправда! Если бы большевики вели себя в эмиграции так, как мы, то мы бы сейчас не были в эмиграции!».
В том, что я прекратил переписку с Карпиком, меня несколько извиняют нахлынувшие обстоятельства. К 1977 году окончательно распались отношения с моей второй женой — Верой Ерофеевой, пришлось разводиться.
А в феврале 1978 года из Москвы пришло сообщение о смерти матери.
Глава 23 Кризис
Еще один развод.
Смерть матери.
Блокада. Параллельный мир.
История Аниты Бришке-Белоцерковской.
Женя и сэр Бернар
Годы 1977—1978 были для меня временем тяжелого кризиса. В эмиграции обильно рвались не только дружеские, но и семейные связи. Развалилась, как я уже говорил, и моя семья. Выявилось, что моя жена принадлежала к числу женщин, сильно подверженных влиянию окружающих людей. В России меня, а следовательно окружали друзья и атмосфера уважения. В эмиграции же все переменилось: вокруг сгустился смог враждебности. А в Мюнхене жена со временем тоже стала работать на «Свободе» — переводчиком с английского в отделе новостей, где сидело много энтэссовцев, и где враждебные настроения по отношению ко мне обступили ее особенно плотно. И она начала постепенно поддаваться им. На этот грунт стали накладываться и другие моменты. В эмиграции недостатки людей часто начинают словно вспучиваться, вылезать на поверхность, закипать. Я долго терпел ради детей, но в конце концов пришлось разводиться.
И в то же самое время, 7 февраля 1978 года, я получил из Москвы сообщение о смерти матери.
Я почувствовал ее смерть. Вечером того дня мне вдруг стало неспокойно, захотелось позвонить матери, но ее телефон не отвечал. Она умерла в тот вечер в больнице во время операции. У нее не выдержал ее искусственный желудок, произошло прободение — и операция не помогла. Потом я узнал от ее подруги, что умерла она именно в тот час, когда я ей звонил. Мать тоже похоронили на Немецком кладбище, рядом с отцом. Родители остались в России на Немецком кладбище, а я — в Германии, в эмиграции!
И опять передо мной встал неразрешимый вопрос, должен ли был я оставлять мать одну? Вновь вспомнил я формулу Иосифа Юзовского: «Что для человека возможно, рано или поздно может представиться необходимым». Конечно, где и кем бы я смог в Советском Союзе работать, и в лагерь рано или поздно попал бы — матери легче бы не стало. Давила меня и необходимость то и дело брать у матери деньги на жизнь, подтачивая небольшие ее сбережения. И все же, все же...
Дачу в Кратово я хотел через Инюрколлегию передать старшему сыну Сергею, но он по-прежнему боялся связи со мной, не пришел даже на похороны бабушки. Дача попала в чужие руки.
Смерть матери и развод совпали с началом тотальной блокады моих работ в русской эмиграции. После выхода «Демократических альтернатив» в 76-м году во всех русских эмигрантских изданиях установился бойкот любых моих работ и даже не допускалось упоминать мое имя. Исключение некоторое время составлял выходивший в Америке журнал «Новый американец», который редактировал Сергей Довлатов, но после того как его вытеснили из этого журнала, он также закрылся для меня.
В том же 77-м году я попытался издать сборник рассказов, который в 68-м году был отвергнут в «Советском писателе» как идейно порочный. Оптовый торговец русской книгой Орест Нейманис посоветовал мне обратиться в находящееся в Канаде издательство «Заря», которое он охарактеризовал как политически весьма нейтральное, коммерческое, т. е. для меня более всего подходящее. Я написал в это издательство письмо, объяснил происхождение рассказов, их судьбу в СССР и попросил сообщить, интересует ли издательство в принципе такой сборник? В ответ я получил следующее письмо:
«В. Белоцерковскому Мюнхен, Германия 22 сентября 1977
Подтверждаем получение Вашего запроса о возможности выпуска сборника Ваших произведений издательством ЗАРЯ. Издательство ЗАРЯ не коммерческое предприятие, оно создано, главным образом, для опубликования работ, разоблачающих сущность коммунизма. В Ваших статьях мы видим пренебрежительное отношение к нашему народу, к истории России, к истории борьбы русского народа за освобождение от коммунизма. Мы также видим Ваши попытки подлечить некоторые недуги коммунизма и не замечаем стремления вести с этим международным злом повсеместную и последовательную борьбу, вплоть до его уничтожения. Поэтому нас не интересует издание Вашего сборника. Председатель издательства «Заря» Сергей Зауер».
Заметьте — нет даже общепринятых форм вежливости в начале и в конце письма. С подобным я не сталкивался и в СССР!
И самое поразительное здесь, как и в других подобных отзывах, — это утверждение: «В Ваших статьях мы видим пренебрежительное отношение к нашему народу». Это при том, что я единственный — подчеркиваю, единственный — среди всех эмигрантов выступал печатно против уничижительного отношения к российскому народу как со стороны новых «демократических» политэмигрантов, так и национал-патриотов, презиравших реально существующий в советской России народ. В эмиграции господствовала самая настоящая народофобия. И война с народофобией была второй главной темой моей публицистики на Западе.
Эмигрантские объединения не распространяли моих книг среди людей, приезжавших из Советского Союза, — моряков, туристов. Если бы я знал тогда то, что знаю сейчас (что блокада эта была скреплена КГБ), мне было бы много легче. Легче терпеть преследования врагов, чем людей, находящихся, казалось бы, по одну с тобой сторону баррикад. Но впервые ясно я понял причину монолитности блокады по отношению ко мне лишь в 1981 году в связи с деятельностью польской «Солидарности». Об этом я расскажу позже.
После того как провалилась попытка создания журнала, я застревал навечно на «Свободе» и лишался возможности писать прозу. Что называется, куда ни кинь! Впервые появилась мысль, что, может быть, надо уходить из жизни.
