Юрий Любопытнов - Мурманский сундук
Сердцем цеха была штамповка, где изготовляли бусы.
Сашина бригада насчитывала семь человек. Бригадиром был Иван Фунтиков, небольшого роста, сухощавый с оспинками на лице штамповщик виртуоз и мастер на все руки. Рядом с ним работал Коля Мячик — молчаливый не женатый «старый парень», живший в деревне за станцией. Мишка Никоноров, рыжий неунывающий человек, отмотавший срок за хулиганку, всегда про запас имевший новый анекдот или солёную шутку, располагался рядом с мотором, крутившим колесо компрессора. Около входа сидел Сеня Дудкин — верзила почти двухметрового роста, говоривший с лёгким заиканием, спокойный и уравновешенный, с незлобивым характером. По правую руку от него работал Ермил Прошин. У окна располагался Васька Казанкин, малый с курчавыми волосами и подвижным лицом, как и Саша, недавно окончивший десять классов и ждавший призыва в армию.
Мастером был Пётр Колосов с лицом, будто вытесанным из камня, широким и скуластым, с ёжиком коротких колючих волос на круглой голове, с тонкими сухими губами, сложенными в узкую полоску.
3.
Саша еле поспевал за Ермилом. У того ноги были длинные, и ходил он очень быстро. Пошли они напрямую к вётлам, росшим по берегу реки. Перейдя реку по жиденькому мостику, который провисал под ногами и был готов вот-вот упасть в воду, рядом с которым женщины полоскали белье, и там всегда пахло мылом и свежими простынями, миновав керосиновую лавку, они поднялись на бугор и юркнули в незаметную низкую дверь около угловой башни, где Ермилу пришлось согнуться почти вдвое, обогнули ограду бывшего погоста, где теперь шелестел листьями берёзок сквер, и поднялись в выщербленные ступеньки. Здесь их окликнул Васька Казанкин:
— Привет штампачам! — озорно поздоровался он с Ермилом и Сашей. — Спешите в мартен? — и, не ожидая ответа, с усилием открыл высокую металлическую дверь с выпуклым крестом наверху, ведущую в вестибюль.
Дневная смена уже закончила работу. Печь стояла с потушенными огнями. Около неё вертелся дежурный Коля Мячик, приспосабливая трубу компрессора под форсунку. Отработавшая смену бригада, помытая под водопроводным краном и переодетая, курила в небольшом квадратном помещении перед входом в штамповку. Бригадир дневной смены Пётр Кобылин говорил сменщику Фунтикову:
— Обрати внимание, Иван! Мазута плохая что ли? Какие-то перебои. Может, вода попала в цистерну?
— Вода, — подтвердил Фунтиков. — Надо над горловиной козырёк сделать. На днях такой дождь хлестал! Вот и затекло. Крышка неплотно к цистерне подходит. Теперь, когда мазут весь сработаешь!? Мастеру говорил?..
— Говорил. А что он сделает?
Колосова не было видно. Наверное, он сидел в свой комнатёнке, отгороженной фанерными листами от нанизки — помещения, где несколько женщин нанизывали бусы на тонкую, вымоченную в жидком мелу проволоку для последующей оплавки.
Из-за станков вышел Мишка Никоноров. Увидев Ваську гоготнул:
— Ого-о, апостол Васька явился. Вы сегодня не опоздали, сэр, — кольнул он его, помня, что Казанкин часто «задерживался» дома.
— Честь имею приветствовать вас, Михал Облепыч, — раскланялся Васька, выставив левую ногу вперёд и согнувшись, держа шапку в правой руке, как видел в фильмах, рассказывающих об интригах французских королевских дворов. Он никогда не лез в карман за словом. — Вы уже изволили извострить свой язык? Не рано ли? Смена только начинается?…
— Ничего, не затупится, — проронил Мишка и, взяв квадратный жестяной ящик, пошел набирать стекла.
Ермил повесил плащ на вешалку, надел фартук и перебирал сложенные в углу ящики, ища себе побольше с высокими бортами. Работал он проворно, и одного ящика на смену ему не хватало.
Коля Мячик разжёг печь, и теперь шестнадцать печурок изрыгали красное пламя и чадную копоть.
— Коля, убавь мазуту! — крикнул со своего места Фунтиков. — Не видишь, коптит!
Мячик отрегулировал пламя, и печь стала светиться изнутри ослепительно бело, и зашумела, и загудела, и жаркие отблески заплясали по стенам.
Ермил принёс стекла, насыпал погреться на порожек печурки и достал жигало. Затем осмотрел станок, проверил свободно ли ходит рычаг, не сбит ли штамп, подлил масла в маленькую баночку, стоявшую на станине, для смазки иглы штампа. Так он поступал всегда, когда начинал работу. Не проверив станок, штамповать не садился.
Эта его собранность, серьёзность в работе очень нравилась Лыткарину, и он также, как Ермил, проверял станок перед работой, смотрел, какой «камешек» у бус — не косой ли. К примеру, Мишка не раз подшучивал над молодыми штамповщиками, у кого видел слабину к делу. Достаточно было слегка ударить молотком по нижней планке, куда крепилась матрица штампа, и бусы шли косые. Не проверив, можно было наштамповать брака.
Проверять перед работой станок Саша считал законом для себя. Мог и нерадивый сменщик так избить штамп, что работать было нельзя. Надо ставить новую матрицу и пуансон, а прежде надо было их закалить. На это уходило много времени. Саша подметил, что у Ермила да не только у него, но у бригадира, всегда был в запасе закалённый штамп. Если случалась поломка, они быстро заменяли штамп, и работа продолжалась.
Материалом для изготовления бус служило стекло. Хранилось оно снаружи в деревянном ларе, лежало в кучах возле ограды, было ссыпано в сарайчики на берегу реки. Для Лыткарина, когда он только что приступил к работе, и ничего не понимал в технологии, оно было одинаковым. Но вскоре он стал различать его. Было стекло «варёное», лёгкое и мягкое, было цветное, густого цвета, стекло чёрное, доставлявшееся издалека, то ли с Валдая, то ли с Печоры, вязкое и тугое. Бусы, изготовленные из него, как говорили старые штамповщики, шли в Китай. Самое плохое было стекло флаконное — битые пузырьки со стекольного завода «Красный факел». Оно плохо плавилось и быстро остывало. Бусы из него часто трескались и рассыпались.
Процесс изготовления бус был простой. Стекло насыпали на порожек печурки, где оно прогревалось. Холодное стекло нельзя сразу подавать в огонь — оно разлеталось на тысячи мелких осколков с шумом, похожим на разрывы бутылок с карбидом. Перед каждым из рабочих стояла тумбочка, накрытая толстым куском стальной плиты. Главным орудием было жигало, или жигала — стальной прут с деревянной ручкой на одном конце и «облепкой» — куском огнеупорной глины — на другом. Облепку раскаливали и тогда к ней прилипало разогретое стекло. Когда стекла набиралось достаточно, его закатывали на тумбочке широкой тупой стамеской — «ножом», придавая форму редьки. Хвостик подсовывали под штамп станка, и тонкая малиновая змейка — штамповщики называли её «жилкой», вилась по желобу, остывала, ломалась и падала в бачок.
Мишка уже штамповал. Он маленькой кочерёжкой разбивал в жёлобе жилку на мелкие кусочки, чтобы они уместились в ведре, и искоса поглядывал на Казанкина, напевая вполголоса какую-то песню.
Васька наконец умастился на табурете, отодвинул пошире заслонку вентиляционной трубы, подставляя лицо прохладному воздуху. Достав жигало с красной стеклянной редькой на конце, закатал её на плите и сунул под штамп. Но стекло залипло, и жилки не получилось. Васька отправил жигало снова в печь, взял щепочку, макнул в масло и хотел смазать иглу штампа и тут только заметил, что стальной проволочки нет.
Он взглянул на Мишку, предполагая, что это его проделки. Но тот, как ни в чём не бывало, штамповал, и плечи, руки, живот и даже ноги тряслись в такт ударам рычага. Казанкин стал затачивать новую проволоку и позабыл, что у него в печи греется жигало. Когда он достал его, стекла на облепке не было — оно сбежало в печь.
Увидев это, бригадир погрозил Мишке:
— Смотри, заставлю печь внеурочно чистить.
— А почему я? — поднял от станка лицо Мишка. Оно было невозмутимым, но плутоватые глаза играли: — Это Новоиерусалимскому надо чистить. Он стекла напустил.
— Шутки у тебя, Никоноров, какие-то нескладные, — проворчал Фунтиков. — Дождёшься ты у меня…
— Да ладно, дядя Вань, — поднял кверху руки Мишка. — Я больше не буду… А Ваське вперёд наука: прежде чем начать работу — проверь рабочее место. Салага!
Мишка успел отслужить в армии и привёз оттуда обидное прозвище «салага». Он им разбрасывался направо и налево, крестя им всех, кто не служил в армии.
Казанкину доставалось ото всех. Он был не здешний, а из-под Истры. Знал тьму частушек и прибауток, играл на гитаре и гармони, и этим всегда тешил штамповщиков в длинные осенние вечера, когда печь чадила — не было тяги, и штамповщики, побросав жигалы, забивали «козла» или курили, а Васька наяривал на гармони.
Он любил читать приключенческие книги и часто бригаде рассказывал байки про экзотические страны, перемешивая прочитанное с выдуманным. Речь его пестрела оборотами и словами тоже экзотическими: «ревущие сороковые широты», мыс Горн, «страшные Соломоновы острова», «Туамоту», «Монтесума» и тому подобными. Был он выдумщик и шутник и всегда соперничал с Мишкой Никоноровым по части баек. Своего конкурента в деле подначек звал Михал Облепычем, Сеню Дудкина прозвал Жигал Иванычем, Колю Мячика — Алитетом, черноволосого мужичка, нервного и непредсказуемого в своих действиях из смены Кобылина звал Мухтар-ага. Правда, и штамповщики не остались в долгу, приспособив и для него кличку. Звали его не иначе как Вася Новоиерусалимский, по тому месту, откуда он был родом.
