Тимур Зульфикаров - Земные и небесные странствия поэта

— Гуля, Гуля Сарданапал, спаси меня!..

…Мне мало Пророков, и я прошу помощи у усопшей возлюбленной моей…

Да!.. да! да! да! да!..

…И я неслышно подхожу к Дереву…

Я трогаю его ствол голыми перстами…

Я жду, когда мои пальцы перестанут дрожать…

И они перестают дрожать…

Я тоже устал жить!.. Я тоже хочу умереть… да!.. Но я хочу помочь людям и покарать бесов, хотя мудрецы говорят, что кто борется с бесами — сам становится бесом…

Я трогаю древнюю, измученную кору Дерева-Исполина, и кора сыплется в моих перстах…

Дерево древнее… Уже сыплется оно…

Как ненужная, отжившая чешуя у змей…

Это Дерево — Змея?.. Да?.. Да…

…Но так мне легче лезть на него, кроссовки мои прилипают к сыпучему стволу…

И я тихо, по-кошачьи, лезу к ветвям, где тысячи малиновых, атласных, огромных ягод тесно ждут меня, лоснятся, переливаются от лунного света…

Луна бессмысленно и равнодушно плывёт из-за гор…

Я знаю, что после китайских атомных испытаний в Синьцзяне это Дерево заболело лучевой болезнью, и эфы его занемогли, и черешни…

И, боясь облученья, я тороплюсь…

Я голыми перстами быстро набираю полную сумку тугих, гладких ягод…

Так хочется съесть хотя бы одну!..

Такая она соблазнительная, сокочреватая, томительная!..

Но я уже знаю, что таит эта ягода…

Сумка полна ягод, и я слезаю на землю и осторожно высыпаю урожай в огромный чемодан…

Я три раза влезаю на Черешню и наполняю сумку, и высыпаю в чемодан добычу…

И только один раз — только один раз! — но и этого было бы достаточно — когда я доставал, трогал на ветви дальней атлас плода, я почувствовал, что мои пальцы скользят по чешуе…

Я замер…

С ветви на меня глядела эфа… редчайшие овальные зрачки лучисто, сонно, воспаленно глядели на меня… и допотопные рожки трепетали… И мне бешено захотелось погладить их, как котёнка по ушкам…

И я зачарованно, влюбленно, неотвязно глядел на эфу…

О Боже… я же давно, с самой первой нашей встречи, влюбился в это древнее чудо…

…Сейчас она свистнет, зашипит, и тысячи её сестер и братьев проснутся, очнутся и бросятся на меня — и что тут кожаный комбинезон мой и трепетная жизнь моя?..

Но она закрыла глаза…

Но она потушила, смирила янтарные, овальные зрачки свои?.. И замерли дремучие рожки её?.. А?..

Иль она пожалела! иль она полюбила меня!.. А?..

Иль она не хотела жить… Как и я?..

Не хотела жалить-убивать…

Потому что когда змея убивает — она живет…

Я понял: она хотела бездонно спать, чтобы ей снились древние её Цари…

Чтобы ей снился голый великий Царь Дарий Гуштасп I на Золотом Троне в объятьях трех священных Эф…

Я понял, что я прервал тысячелетний, царский сон священной, вымирающей, уходящей в вечный сон змеи…

…Эфа, эфа, сестра, спи! спи! спи!.. Гляди, лелей свои змеиные сны…

…Мой чемодан был полон малиновых ягод.

И я осторожно закрыл его… И поднял. Он был тяжелый. В нем было двадцать килограммов черешен…

И почти в каждой — таилась Эфа!..

Коралловая, смертельная Эфа!..

Эфа — любовь и смерть Царей!..

Эфа — любовь и смерть моя!..

Но я не знал…

Тогда!..

…Таджикские таможенники на аэродроме узнали меня, как известного ученого, нобелевского лауреата и сына легендарной, героической Людмилы Соболевой…

Да и за годы жизни в Таджикистане я хорошо изучил таджикский, древний язык…

Язык тех древнеперсидских Царей… тех священных коралловых Эф…

И таможенники, улыбаясь, кланяясь почтительно пропустили меня, и даже не стали просвечивать мои огромный чемодан…

Эфа!.. Любовь и смерть моя…

Глава двенадцатая

Я УБИЙЦА…

…Убийца, прежде всего, убивает себя…

…В Последние Времена люди возлюбят зверей больше, чем

человеков… А одежды жен и дев станут прозрачны до косточки…

…Я прилетел в Москву ранним снежным утром — после таджикской осенней теплыни — дико и остро больно было видеть снег…

Я долго ждал с бьющимся сердцем в багажном отделении свой чемодан, наконец, получил его, взял такси и по окружной дороге, минуя Москву-Вавилон, приехал в свой поселок “Трудовая”.

И вот я в пустынном, холодном доме своем и волнуюсь: не измялись ли в полете? не сникли ли альпийские черешни мои? не потекли ли, как битые куриные яйца?..

О Боже!..

И тут я слышу какое-то странное шуршанье, словно кто-то скребется изнутри в крышку чемодана.

Я ставлю чемодан на стол и открываю его…

Маслянисто, нетронуто лоснятся неслыханные малиновые ягоды мои!

Они целы, целокупны, крепки, нетронуты, не растряслись, не потекли……

Я трогаю их перстами, словно глажу дитя по темени…

И вдруг — О Боже! — ягоды начинают шевелиться, расступаться, и является она… Коралловая Эфа!..

Живой коралл застыл, восстал, замер над ягодами и глядит на меня…

Как она попала в чемодан мой?..

Быть может, когда я влезал на Дерево, она вползла в чемодан, и в ночи я не заметил её, потому что луна тогда быстро ушла за горы, и в кромешной горной тьме я не заметил в чемодане Эфу, и засыпал её ягодами?..

Я гляжу на неё, как тогда на Дереве, когда я собирал ягоды сонные, терпкие, и мне кажется, что это та самая Эфа, что проснулась и зачарованно, околдованно, прилипчиво глядела на меня, готовясь к убиенью меня, а я в ветвях Дерева так же оторопело, недвижно глядел на неё, как жертва, сладко изготовившаяся к смерти…

Это её я неудержимо сластолюбиво хотел погладить по рожкам…

И она увязалась за мной от древнего одиночества своего… Она тоже живёт в древнем Колодце Одиночества…

…И вот она в моем доме глядит на меня, но я чую, что она не хочет ужалить, уязвить меня…

Быть может, она вялая, квелая, уснулая, потому что едва не задохлась в слепом чемодане, но я знаю — в этом сверхсовременном пластиковом чемодане есть щель-фильтр для воздуха, чтобы одежда не повяла… (Вот до чего дошло прогрессивнее человечество в алчбе комфорта… да!)

…И тут я вспомнил о древних египтянах, которые стучали в ладоши, призывая аспидов, и кормили их хлебом, растворенном в вине.

И я, как безумный, одуревший после долгого перелета и опасной встречи с рептилией, застучал в ладоши, и взял кусок таджикской лепешки, которую привез с собой, и вытащил из бара бутылку французского вина, и налил вино на лепешку, и смело протянул Эфе…

О Боже!.. До чего же я устал!..

А Эфа?..

Она застыла и глядела на меня своими недвижными, янтарными, овальными, вымирающими зрачками… И допотопные рожки застыли чутко и словно нацелились на меня……

Коралловое туловище её, опоясанное черными кольцами с изумрудными каемочками по краям, изготовилось к смертельному, мгновенному броску — я уже знаю жгучий, падучий бросок этот!..

Я чуял: она решала — ужалить меня или нет?..

А мне уже было всё равно…

Но!..

Бархатистая, раздвоенная, дивной красоты малахитовая, царственная головка застыла около моих четырех перстов — один укушенный Эфой палец я уже некогда, у реки Фан-Ягноб, отстрелил, один — я уже отдал Эфам.

А скоро отдам им всю жизнь…

Но еще не знаю этого…

Еще не ведаю…

Еще Господь отодвигает мой срок….

Еще тогда не знал я!..

…Я обреченно ждал…

Мне некуда было деваться в доме моем, потому что змея была быстрее меня…

И она заворожила меня…

О Боже!.. Мы глядели друг на друга оцепенело…

И вот, наверное, запах вина привлек, отвлек её…

И она стала тянуться к лепешке, и я стал отодвигать руку с лепешкой, и змея пошла поползла за моей рукой и покинула, выползла на стол из чемодана — я выманил её, пока я обхитрил змею…

Тогда я положил пахучую, хмельную лепешку на стол, и Эфа стала хищно грызть, лизать её…

Она была голодная…

Я подумал, что Древние Цари научили её есть хлеб с вином, и вот она вспомнила…

За тысячи лет вырожденья и ожиданья полного исчезновенья с земли — эти священные, царские Эфы стали небольшими — раньше они достигали двух-трех метров в длину, а сейчас — едва полметра…

И эта Эфа была небольшой…

…Когда-то я от одиночества держал в аквариуме рыб, но потом устал от их безмолвия и хладнокровного равнодушия и подарил их друзьям, — но аквариум остался…

Я взял аквариум и осторожно накрыл им змею с её винной лепешкой…

Но потом я побоялся, что Эфа задохнется, и тонкой дрелью умело прорезал в стекле несколько дырок-щелок для воздуха…