Эфраим Баух - Оклик
Странничек-то уж слишком современный: и эти, выходит, мимикрируют.
Только вот несуетность, глубинная, а не заемная, выдает породу.
Марья Ивановна вся в хлопотах: чего бы повкуснее старцу на стол поставить.
Алексей Палыч все беседу норовит наладить:
– Издалеку ныне, Матвиич?
– Гомонов двадцать, почитай.
– Читай с Читы, что ли, Господи помилуй?
– Бога побойся, Палыч. Намного помене.
– Каких это гомонов? – осторожно, хриплым голосом спрашиваю я.
– Каких, каких. Птичьих, ежу понятно, – Алексея Палыча сердит мое непонимание.
Осеняет: ну, конечно же, он все время во тьме живет, ему разделение времени на день и ночь просто ни к чему, а птицы гомонят каждое утро после сна, даже в морось, вот и его календарь: с утра до утра; воистину ощущение, что в гиблых и бескрайних этих пространствах лучший способ ориентироваться – вслепую: двигаться наощупь, на запах, на звук сквозь вечную штольню, называемую жизнью. Таких странников последний раз я видел еще в годы войны в селе Некрасове под Саратовым: их выбрасывала и опять поглощала степь, дорога, дали, и всегда, в самый страшный голод, им находилась корка хлеба и кружка воды.
Этому старцу, по силе, исходящей от него, надлежало быть генералом слепцов: ухитриться быть на свободе, не попасть в какой-либо дом стариков и калек, где их губит смесь поспешных удобств со скрытой жестокостью прислужников.
Я не отрывал от него взгляда, и он чуял это. И он казался мне затаившимся в слепоте образом зрячей, загнанной во тьму России.
По словам Алексея Палыча, являлся он всегда неожиданно и чаще всего ночью: очевидно запах и шорох людей предостерегал его от приближения к селам, а ослабление запахов и звуков говорило о том, что путь свободен.
Чем больше я приглядывался к нему, тем более напоминал он мне Конфуция неуловимым очертанием черепа и бородки. Мне представлялась жизнь во тьме, где все сохранилось, не истерлось на свету, где у всего иные ценности, где все мировые перевороты ощущаются только на слух да на гарь, да по количеству каторжан, которых лет двадцать назад, в тридцатые, нахлынуло слышимо-неслышимо.
Он казался без возраста. И все же очень стар.
Вводила в заблуждение легкость его движений и неутомимость в странничестве.
Ему ли было бояться мрака, если он в нем всю жизнь прожил. Не звезды, а ночные звуки были ему ориентирами, а запаха толпы он не терпел, и это его спасало от столкновения с нею.
И потому, чуя мой взгляд, Конфуций выглядел несколько сконфуженным:
– Тут у вас, Палыч, молодым духом… Люди новые? Бедовые?
– Да нет, Матвиич, люди хорошие, совестливые. Геолухи.
– Все мы олухи под Богом-то. Взрыватели, что ли? С Перевалу?
– Нет, – говорю, – мы из Москвы. Камни собираем, чтобы знать как горы здесь устроены.
– Золотишко ищете? Не там ищете-то. А камень трогать нельзя. Его чуть тронь, и пойдет весь край тратиться. Конец-то света с малого камешка и травинки начинается.
– Вроде бы наоборот, – говорю я, – свету хотят увеличить: гидроэлектростанцию и море новое для этого строят.
– На кой хрен елестрикчества столь, – вмешивается Алексей Палыч, – чтоб всем до лампочки, что ли. Аль конец света лучше видеть, чтоб страшнее помирать было. На свету таком, что ли?
Старец молчит.
– Ты скажи, Матвиич, человек святый, когда-жать он, конец света? – не унимается Алексей Палыч.
– Думаешь, Палыч, враз. И все рушится. Это давно все идеть. Мне еще мой прадед, царствие ему небесное, пальцы его холодные до сих пор на веках своих чую. Он их к векам-то моим приложить и шепчить про свово деда ли прадеда, а тот, говорит, спал-не спал, а все ему горящие деревенки виделись при Батые. Все живое палили. Я как взрыв слышу, под веками кони огневые, Батыевы, все пожрут да потопчут, окаянные. Да все по гробам, по гробам. Новое море, говоришь? Вода она и добрая и злая, быть может, еще с потопу великого. Будет он вскоре, будет. Гроба со дна поднимать, поплывут баркасами. Все, что Богом тыщу лет дозволено и благословлено, из земли выкорчуется и поплыветь. Греху-то, греху невпроворот накопилось. Скиты-то все в разоре. Бог их к себе прибрал, старцев-то Божьих, чтоб конец света видели с царствия небесного со святыми одесную и ангелами ошшую. Инда идешь от гомону до гомону… ни души. Тайга края нет, а живого росту не услышишь, тольки тут рубють, там пилють, там взрывають. Мураши, а всепременно столбы, на которых мир Божий держится, подроють, воды сладкие, Богом данные, отравить да в буйные обернут.
– А время в темени узнать можно? – спрашиваю я ни к селу, ни к городу.
– Темень она в глубях земли. В людях. Да что, время. Михаила-то помнишь, Палыч, одно время вместе странничали. Шахтером был. А как завалило да спасся, Богу слово дал – не искушать земную несыть, в Божьи люди подался, да и странничества не вынес, помер по дороге, я его в распадке зарыл, все не остывал, холод могильный принимать не хотел. Он и сказывал: всю свою жизнь сызнова пережил, когда завалило. Поначалу время, говорит, как тыща лет, все тянется и тянется, а потом в обратную, как тыща лет в един день. В книге-то святой сказано: день один.
– Слышь, Матвиич, а правда это, что в Выдрино острожные взбунтовались?
– Не знаю. Остерегался ныне. Через сколь деревенек прошел. Ни души. Мертвечиной пахнет. Неприб-ранные лежать. Да от острога-то далече дух смертный. Выпускають, грят, многих, да они уже как дохлые. Ох, беда, беда. Хворь на человечину напала: спять много. Думають, беду заспать можно. Да ее не заспать можно, а проспать. Вон, поди, лет сорок не в пустыне синайской бродють, а проспали. Все проспали. Всю кручину да всю боль о Боге проспали. Всю мысль о нем проспала-то Рассея-матушка. Да и убивали друг друга, миллионы, почитай, я-то знаю, в краях этих такое на ощупь дается. Убивали-то как спросонья, как без ума, как вполглаза. Вот беда-то где она.
Таковы люди в этих краях: гор и ночи не боятся, только людей.
Человек человеку волк.
Здесь это явно оскорбление бедному волку вкупе с медведем, сбежавшим из взрывной зоны вглубь тайги; старик уже седьмой десяток странничает, и ни один зверь его не тронул, только людей он обходит.
Уже стемнело. Жаль со старцем расставаться, но на сопке, с которой я видел тот незабываемый малиновый закат, ждет меня Галка: гор не боится, а увидит троицу – Галю ню, Маню ню и Машу, со страху помирает.
Сидим на том камне, уткнувшемся навечно в мох. Она и меня боится, все отодвигается, а пуще всего не хочет быть еврейкой.
Ну почему? Разве тебя кто-то трогает?
– Это клеймо. Позорное.
– Но я же тоже еврей?
– Никто этого не знает. И не похож ты. И вообще, ты с Москвы, с высоты, а мы – в низине.
– Наоборот. Москва внизу, а вы в горах, и таких высоких.
– Не придуривайся. Знаешь, о чем я говорю.
– Ты что такая пугливая? Галюню с Манюней боишься?
– Пообещали. С тобой увидят, руки-ноги переломают.
– И могут?
– Ого. Мужики, те нет, а бабы – в два счета.
– А много еще тут евреев?
– Да ты что? О других не слыхала. Одна я такая.
Прадеду спасибо, на двадцать пять лет сюда в солдаты прислали.
– Вот оно что? Так ты, выходит, внучка кантониста?
– Слыхивала это слово, да не знаю, что означает.
Какие только трагедии не таит глухомань.
Всю дорогу до ее дома разъясняю ей, что это такое – кантонист. А она все оглядывается.
Так я и не увидел ее больше, не узнал, с кем она живет, кто ее родители. Ушли мы на неделю в тайгу; в глуши, за Перевалом столкнулись с другой геологической группой, скомплектованной из москвичей и иркутян, недавно пришедшей в тайгу и еще находящейся в ранней романтической стадии: по ночам жгли костер, играли на гитаре да пели:
Чего же ты не спишь?Мешает спать Париж…
Девушка там была с ними, моих лет, москвичка, симпатичная блондинка Люда Кондратьева, так что выдержать не мог – не взять в руки гитару. Назад, в поселок, возвращались вместе, мы с Людой замыкали цепочку. Жили они в общежитии рудничного управления, недалеко от знакомого рудничного зева, в нескольких километрах от поселка.
Теперь все свободное время я пропадал в этом общежитии, домой возвращался далеко за полночь в сопровождении шумных вод Слюдянки и месяца, тревожно светившегося в дебрях молчаливо насупившейся тайги.
По общежитию шлялись вечно пьяные бабы, визжали и сквернословили. Спившиеся бабы вообще намного омерзительней алкашей-мужчин.
Однажды пьянка – то ли чьи-то именины, то ли чьи-то поминки – достигла кошмарной разнузданности: плясали с визгом, ухали да грохали, выл патефон, разрывалась гармошка.
Настоящий шабаш ведьм, похлеще Вальпургиевой ночи из "Фауста".
Люда относились к этому довольно спокойно, смеялась, указывая в окно на какую-то всю мятую, полуголую бабу, выскочившую под общий хохот и улюлюканье верхом на помеле. Говорили, что она чуть ли не сестра того погибшего шахтера; после его гибели мать запила, так дочь вроде ее развлекает, точь-в-точь как старуха Баубо из античной мифологии: непристойной болтовней и кривляньем пыталась развлечь богиню Цереру, охваченную тоской по дочери Прозерпине, которую Плутон, верно, древний покровитель рудокопов, унес в свое подземное царство.
