Анна Караваева - Родина
Николай Квашин вновь пригласил Татьяну Панкову:
— Татьяна Ивановна, осчастливьте! Слышите, вальс из «Принцессы Турандот»?
— Слышу, конечно, — улыбнулась Таня. — Но, знаете, уже пора домой…
— Ничего, ничего, дочка, повеселись, еще время есть, — заговорщически подмигнув Квашину, сказал Иван Степанович. — Ведь ныне выходные, как говорится, в кои веки, только через три недели опять сможем отдохнуть. Ну, ребятки, пойду пока к своей стариковской компании, перекинемся в лото, что-ли… А вас, Николай Андреич, на случай, ежели меня не найдете, прошу дочку до дому проводить… Ну, покружись, Танюшка, покружись, душе веселей станет!
— Ну? Благословение родительское получили? — засмеялся Квашин и мягко обнял ее за талию.
Как после выпитого одним духом бокала, Таня вдруг опьянела от этого наслаждения движением и музыкой. Тревога и боль за Сергея куда-то бесследно исчезли, — остались только музыка и опьяняющее чувство молодости, что, как птица из клетки, вырвалось на волю.
Когда Таня вновь села на свое место, задорный голосок звонко крикнул ей в ухо:
— Хватит уж, хватит, миленькая!
— Что такое? — изумилась Таня и непонимающими глазами посмотрела на сидящую рядом с ней Веру Сбоеву.
А та, кивая завитой «ангелом» каштановой головкой в сторону Николая Квашина, с многозначительной улыбочкой пропела:
— Да-а, хва-атит, Танечек, хва-атит! Завладела самым замечательным танцором, а мы, бедные, умирай от зависти!
— Какую глупость ты говоришь! — вспыхнула Таня. — Я давно уже домой собираюсь…
— Да что ты оправдываешься? Словно вот я сейчас же твоему Сереже все разболтаю! — расхохоталась Сбоева. — Танцуй себе на здоровье, но и нам что-нибудь оставь!
Кокетливо жмурясь, Верочка еще ласковее пропела Квашину:
— Верите ли, товарищ подполковник, мужчины у нас в Лесогорске все такие неловкие…
— Простите, — сухо прервал ее Квашин и испуганно обернулся к Тане: — Татьяна Ивановна, что с вами?
Таня стояла будто на ледяном ветру: бледная, без кровинки, безмолвная, с остановившимся взглядом синих глаз. Квашин взял ее под руку и повел к выходу, успев перехватить злой и насмешливый взгляд Веры Сбоевой, брошенный вслед Тане.
На улице, огорченный этой неожиданной переменой в настроении Тани, Квашин сказал:
— Советую вам, Татьяна Ивановна, не принимать близко к сердцу этот случай. Неужели, в самом деле, глупая фраза этой женщины так подействовала на вас? Или вы испугались чего-то?
— Да, меня испугала… пошлость, — медленно и глухо произнесла Таня, — Мне было так хорошо, я даже забылась!.. И вдруг эти гадкие, скользкие слова, этот пошлый смех. Может быть, я что-то сделала не так?
— Позвольте, Татьяна Ивановна, не следует на себя наговаривать. Ведь вы же ничего худого не сделали! — горячо возразил Квашин. — Вы позволили себе немножко развлечься, потанцевали с товарищем вашего мужа, с человеком, который уважает вас бесконечно…
— А где сказано, что я могу танцевать, пока мой муж, может быть, находится под вражескими бомбами? — сурово спросила Таня.
— Позвольте не согласиться с вами! — опять взволновался Квашин. — У меня дома, в Сибири, мать, братья и сестры… Все они скучают обо мне, но могу ли я требовать, чтобы все они по углам сидели и плакали? Напротив, мне чрезвычайно приятно знать, что все мои родные бодры, работают, нормально общаются с людьми, ходят в театр… и что вообще все идет своим чередом. А посмотрите вы на всю нашу страну: при этакой-то страшной войне — повсюду спокойствие, деловитость, выдержка! И пусть люди после совершенно дьявольской работы танцуют, поют… пусть, черт возьми, женятся, влюбляются… вообще пусть жизнь идет, зачем ей прерываться?
— Как красноречиво вы меня успокаиваете! — шутливо заметила Таня.
— Вот вы и развеселились немножко! — обрадовался Квашин.
Юля Шанина танцевала недолго и как-то странно вдруг предложила Сунцову:
— Лучше посидим где-нибудь, Толя!
Глаза ее ярко блестели невеселым, но смелым огнем, который поразил Сунцова.
— Знаешь, Толя, после истории сегодня на выставке я решила: пожалуй, нельзя мне больше так относиться к жизни, — тихо и твердо произнесла она.
Сунцов изумился про себя: до этого дня он ни разу не слышал, чтобы Юля принимала какие-либо решения.
— Ты нынче… удивительная! — признался он, почувствовав к ней вдруг не жалость, как обычно, а неожиданный интерес. — По-моему, Юля, эта история с портретом кончилась неплохо.
— Ах, что ты… она продолжается, Толя!.. Когда мы с тобой танцевали, я слышала, как обо мне сказали: «Вот словчилась, на выставку попала… и наплясывает себе, довольна!»
— Кто это болтал? — нахмурился Сунцов. — Скажи, кто… и я с ним поговорю!..
— Да разве в этом дело, Толя?
Сунцов опять изумился:
— Я тебя что-то не понимаю, Юля.
— Уйдем туда, где потише… Я тебе все расскажу, и ты поймешь.
На площадке около гимнастического зала никого не было. Большой, довоенного времени плакат пестрел, как ковер: на фоне голубых с позолотой облаков и зеленого поля бежал по желтой тропинке загорелый, мускулистый спортсмен, не знающий устали. Юля серьезным взглядом посмотрела на его смеющееся лицо и на крупные белые зубы, которые сверкали как сахар, и сказала:
— Сядем, Толя.
— Ну, ну, Юлечка, что случилось?
— Нового ничего… Я, знаешь, Толя, все обдумала.
Юля помолчала, взглянула опять на смеющегося белозубого бегуна и сказала:
— Мальчишки-то хотя и нехорошо насмехались надо мной, а все-таки, Толя, ведь факт: они заслужили, чтобы их рисовали для выставки, у них торжество, а у меня еще ничего нет…
— Да не мучайся ты, Юлечка… вот, право…
— Нет, Толя, я обдумала все… Мной все возмущались, что я пользуюсь чем-то не по праву: не заслужила, а сама красуюсь на портрете. Стыдно мне, знаешь, ужасно стыдно! А Соня мне поверила, наперед поверила, и знаешь, Толя: если я не научусь работать, как Соня, лучше мне не жить на свете! — И хотя голосок Юли дрогнул и сломался, ее полудетская рука, сжатая в кулачок, с силой рассекала воздух. — Да, да, лучше мне…
Но Сунцов не дал ей повторить то, что она уже сказала:
— Юлечка, милая! Все будет хорошо, я тебе говорю… Главное, будь смелее, не бойся ничего! Вот смотри, как все мы с Артемом работаем: Тербенев и Мамыкин злятся на нас, а мы напролом идем, а мы напролом! А почему? Потому, что нужное дело поднимаем. А у тебя тоже нужное дело — корпус танка сваривать… ого! Слушай, Юля: у тебя именно смелости нехватка, ты все боишься: «Ах, не сделаю, не выйдет!» Нет, ты по-другому думай: «Это я смогу, это должно получиться!» И выйдет, обязательно выйдет! Потом, ведь ты же прекрасно знаешь, если тебе трудно, ты скажи мне, и я все сделаю, чтобы…
Тут Сунцов почувствовал, как пальцы Юли вздрогнули в его руке. От личика Юли с благодарно-испуганными, лучистыми глазами веяло на него таким нежным, притягивающим теплом, что, не помня себя, он восторженно прижал ее к себе и крепко поцеловал в полуоткрытые губы.
— Что ты… — замирающим голосом прошептала Юля, слабо упираясь ладонями ему в грудь.
— Юлечка… — прошептал Сунцов, сжав ее дрожащие пальцы и сам весь дрожа. — Ты же знаешь, ты видишь…
Горло у него перехватило, и, обессиленный, он упал головой в ее колени. Она всхлипнула без слез, силясь поднять его. Сунцов поднялся, взгляды их встретились. Оба увидели свои преображенные лица и замолкли в блаженном испуге.
Когда Сунцов вернулся в общежитие, трое его друзей еще не спали. Семенов и Чувилев играли в шахматы.
— Где это ты, брат, пропадал? — спросил Сережа, переглянувшись с обоими Игорями. — А мы-то тебя ждали, ждали…
Не дождавшись ответа, Сережа выразительно присвистнул, а потом, давясь от смеха, произнес:
— Что? Говорил я вам, ребята, что Толька Сунцов придет домой как очумелый?
— А мы, кстати, не просили тебя рассказывать, — сухо сказал Игорь-севастополец и предостерег Чувилева, что угрожает его коню.
Сережу вдруг обозлило такое невнимание к нему:
— Вот черти, право! Притворяются, что им все равно, а, небось, час назад как меня слушали! Небось, сразу уши развесили, как узнали, что Анатолий с Юлькой целовались…
— Что?! — вскрикнул Сунцов, и лицо его побелело.
— Да, я собственными глазами видел… Оч-чень занятно было наблюдать…
— Сережка, брось, — успел только сказать Чувилев, как вдруг у Сережи странно поднялись плечи: это высокий Сунцов схватил его за шиворот.
Чувилев взглянул на Толю и даже закрыл глаза от страха: бледное лицо Сунцова дышало невиданной яростью.
— Подлец, подлец… — тяжело хрипел Сунцов, встряхивая Сережу, как мокрого щенка. — Если ты хоть словом еще тронешь ее, я тебя… убью!
