Анна Караваева - Родина
Соображая, Алексей Никонович видел в предложениях друга полное родство с мыслями, которые посещали его самого, и он уверовал в них, как в единственно правильное решение: да, да, он наконец выскажет все, что в нем накипело! И когда выскажет! В решительный момент, когда «головка» завода окажется явно дискредитированной, вот тогда, очень-очень возможно, не ему, грешному, а Пластунову и Пермякову придется отойти в сторону.
Под действием крепкой наливки в обиженной душе Алексея Никоновича даже вспыхнули бурные надежды и смелость: «Иду напролом — и все!»
Но тут «друг Пашка» вдруг замолчал. А потом и совсем неожиданно для Тербенева сказал с грустью: «А вообще, знаешь, Алешка, может быть, напротив, не стоит хлопать дверью? Все-таки, знаешь, мы уже не мальчишки-школьники, а люди взрослые. Может быть, действительно лучше не итти наперекор заводскому руководству, а отойти: «Я вам не мил, — ладно, ищите другого».
Алексей Никонович возмутился: «А! Идешь на попятную?» и т. д. И хотя ему стало ясно, что «друг Пашка» чего-то струхнул, Тербенев вернулся в Лесогорск мстительно настроенным. Ефим Палыч был первым, на ком Алексей Никонович испробовал свой курс решительно влиять на события.
Но не прошло и часа, как Алексей Никонович почувствовал себя так, будто в темноте и с разбегу крепко ударился о непредвиденное препятствие. Заставил его это почувствовать, как ни досадно, Мамыкин, который всегда желал ему добра, — ведь именно по рекомендации Алексея Никоновича старший мастер Мамыкин стал начальником механического цеха.
— А, товарищ начальник! — приветствовал его Тербенев. — Как жизнь? Значит, будем вытаскивать наш завод из прорыва?
— Прежде всего нас вдосталь потаскают, — хмуро ответил Мамыкин. — Такие придирки пошли, что просто деваться некуда.
— Что такое? Когда я уезжал, ни о каких придирках речи не было, — недовольно удивился Алексей Никонович.
— Так вас же дома не было. Например, вот вам новость: я, начальник цеха, сейчас на своей территории уже не хозяин, а так себе… затычка, а может быть, даже помеха делу-с!
— Что ты мелешь, товарищ Мамыкин?
— Нет, это все точные факты. Теперь в механическом цехе главный воротила — Артем Сбоев… А я хожу, будто мне на людях уши надрали!
— Да что случилось, черт подери?
— Все из-за пресловутого приспособления, которое ввела у себя бригада этого шпингалета Игоря Чувилева.
— Позволь, Мамыкин! Ведь мы же его через заводское бюро рационализации и изобретательства решили провести, ведь так это должно делаться!
— А вы поговорите с Пластуновым и директором — у них своя логика: покуда бюро рассматривает, они ждать не хотят. Первого числа — хлоп, приказ всей тройки: срочно в массовом порядке изготовить сие приспособление и ввести его в употребление.
— И… ввели?
— На другой же день к вечеру на всех малых станках оно уже действовало… — вздохнул Мамыкин.
— Так ведь полагается же проинструктировать перед тем?
— Нашлись и инструкторы: сначала сам Артем и чувилевская компания, потом уже обученные ими… и до чего все быстро завертелось… такие темпы взяли, будто сапоги-скороходы надели.
— Сам ты сапог дурацкий! — обозлился Алексей Никонович. — Чего ради в бюро техники так долго с этим делом тянули, а ты чего зевал? Авторитет-то и прозевали, под ноги всякой зелени авторитет свой бросили… болваны! На худой конец, доказывать надо было, не сразу соглашаться, убеждать…
— Кого? — криво усмехнулся Мамыкин. — Уж не Пластунова ли? Хо-хо… Моряк этот, доложу вам, крутит колесо, что твой боцман, и так подтягивает и проверяет всех, что уж мы не знай каких событий ждем.
— На то вы и болваны, чтобы вас запугивать! — сквозь зубы проговорил Алексей Никонович. — Он только цыкнет на вас, а вы и готовы…
— Э, нет, извините, товарищ Тербенев. Пластунов тоньше еще действует. Вчера пришел с утра к нам в механический, все участки посетил и всем говорил об одном: «Товарищи, знайте и помните, что наши войска в Сталинграде занимают по берегу Волги двести — триста метров и все-таки беспощадно истребляют врага. А другие части Красной Армии из-за Волги перевозят нашим оружие, боеприпасы и продовольствие, многие гибнут под бомбежкой, а все-таки на берег все доставляется. А мы, друзья? Каждый спросим свою совесть: помогаешь ты этим героям бить гитлеровцев и освобождать Сталинград или твоя скверная работа, словно камень на шее, тянет людей в воду?» Спокойным голосом загвоздил загадочку — и пошел себе дальше… В бригадах никто ни гу-гу… А потом интересный подсчет получился: даже самые серенькие ребята дали полторы нормы, а так называемое «войско Артема» — по три с лишним нормы.
— Что ж, тебе, как начальнику цеха, это должно быть приятно, товарищ Мамыкин, — натянуто промолвил Алексей Никонович.
— Начальник-то я, да обедня не моя, как говорится. Оттого и хорошо получилось, что не по-моему… Я все-таки не сумасшедший и не слепой, из песни слова не выкинешь.
Алексею Никоновичу чрезвычайно не понравилось увядшее и беспокойное выражение лица Мамыкина.
— Доклада этого я от тебя не требовал, ты сам с ним навязался, — недовольно и грубо отрезал он. — Тогда чего ради ты заявился ко мне?
— Как чего? — удивился Мамыкин. — Неужто же вы мое теперешнее положение не понимаете? Я сейчас словно подрубленное дерево. На взгляд — стою на ногах, а толкни меня чуть посильнее — тут я и свалюсь… Я пришел о поддержке вашей просить. Если в этот критический момент я сохраню свою должность, то, значит, и в будущем… Уж вы попробуйте повлиять на события, Алексей Никоныч!
— Гм… Нехорошо получилось, — пробурчал Алексей Никонович. — Ну, да подумаем, подумаем.
После ухода Мамыкина Алексей Никонович сердито заходил по кабинету. Потом тяжело опустился в кресло, — от недавнего воинственного настроения и крохи не осталось. Им овладела тупая и холодная апатия, когда ни о ком не хочется думать и все кажется ненужным.
Утром пятого ноября к Пластунову пришел художник Ракитный: накануне они оба сговорились осмотреть праздничные украшения на зданиях.
В дверь постучали, и в кабинет вошла Соня Челищева.
— А, товарищ Челищева! — приветливо сказал Пластунов и, одеваясь у вешалки, шутливо спросил: — Ну как, с рукавицами у вас все благополучно, уважаемая музыкантша?
— Дмитрий Никитич, у нас горе! — отчаянно крикнула Соня.
— Что случилось?! — испугался Пластунов, всматриваясь в ее бледное, подергивающееся лицо. — Что произошло? Умер кто-нибудь?
— Наша бригада… умерла! — упавшим голосом промолвила Соня и рассказала, что Ефим Палыч отказался оформить «для самостоятельной жизни» первую женскую бригаду электросварщиц.
— Как же это может быть? — говорила Соня, прижимая к груди дрожащие руки и смотря вперед сухим, отчаянным взглядом. — Мы мечтали с честью праздник встретить, мы старались заслужить это, а нас будто на мороз вытолкали!
— Сейчас разберемся, разберемся во всем! — говорил Пластунов, быстро шагая рядом с ней.
Соня, все еще дрожа, горячим, громким голосом рассказывала, как они, пять женщин, держась друг за друга, почувствовали в себе силу и смелость.
— Это же было для нас не так легко и просто!.. Но как просто, оказывается, помешать человеку хорошо работать… Но ведь тогда выходит, что все мы бесчестны! В такие дни работать плохо — это значит бесчестным быть!.. Да ведь такой человек не имеет права жить на свете! Но я знаю: мы честные люди, честные! — Соня вдруг резко повернулась и обратила к Пластунову просветленное яростью и упорством лицо. — За это я готова кровь мою отдать!
— Ну, ну! — улыбнулся Пластунов. — Мы не позволим вашу кровь проливать, девушка!..
— Правда? — воскликнула она совсем по-детски. — Батюшки, что же я? Надо ведь четверку мою предупредить, а то они там, как на похоронах, тоскуют.
И Соня, будто на крыльях, побежала вперед.
— Смотрите, как человек за работу душой болеет! — сказал Пластунов художнику. — Ну, а теперь идемте дальше. Надо же украшение осмотреть. Скоро праздник.
Ефим Палыч встретил Пластунова, насильно улыбаясь и отводя в сторону глаза. Притворяться он не умел и, нарушив сегодня свое обещание, чувствовал себя подавленно, ясно представляя себе, как тяжело должно быть Соне и всей ее бригаде. Но, привыкнув в своей практике «не итти на рожон», Ефим Палыч старался не замечать, что происходит сейчас на участке Челищевой: ничего, погрустят и перестанут.
Ефим Палыч, судя по себе, никак не ожидал, что Соня будет «из своего цеха сор выносить», поэтому появление Пластунова было для него очень неприятной неожиданностью.
Отвечая на вопросы Пластунова, Ефим Палыч все яснее понимал, что «проштрафился».
— Та-ак, — промолвил Пластунов, раздумчиво посматривая на растерянное лицо начальника цеха. — Если у этих пяти женщин все шло нормально, к подъему, почему же тогда в решительный момент вы не поддержали их, почему не защитили их честный труд от грубого административного посягательства Тербенева?
